От выстрела до выстрела
Шрифт:
— Что о нём говорить? — нахмурился Пётр. — Хотите улучшений — делайте. К чему все эти разговоры?
— Так прежде знать нужно, что делать! Обсудим, и примемся за дело!
— Отчего нельзя это в университете обсуждать? С профессорами.
— Да как-то в своём кругу свободнее, проще… Книги можно все обсудить, — подчеркнул Владимир, обозначив, что цензура не разрешает читать многое, а потому и публично говорить нельзя о том, что ты это всё же прочёл.
— Какие книги? После которых потом царя убивают? Все эти кружки, Володя, ни к чему хорошему не ведут.
— Какой же ты!.. — взмахнул
На этом «что делать» Петра передёрнуло незаметно. Роман Чернышевского под таким названием, нашумевший двадцать лет назад и запрещённый, до сих пор не сходил с уст «думающих», каковыми они сами себя считали — тех людей, кто всегда против всего установленного и за всё отсутствующее. Казалось иногда, что запрети рабство — они и то потребуют вернуть из принципа несогласия. И вот это повторяемое, суетливое, бессмысленное, как присказка, «что делать?», растиражированное среди «интеллигенции» и студенчества, было способно вызвать нервное расстройство, будто ежесекундно, каждый миг жизни надо было непременно что-то делать — неважно что — лишь бы делать. А надо ли, есть ли в том необходимость — этого сомнения нельзя было и произнести, сразу же записывали в «царедворцев», «лакействующих», «душителей свободы». Но у Петра сейчас не было совсем никакого настроения спорить, и он произнёс:
— Ты извини, Володя, мы с похорон идём. Устали.
— О, прости, я не знал! Кто скончался?
— Брат. Дуэль, — выдал он, лаконичностью поставив точку в разговоре. Вернадский попритих и отступил:
— Мои соболезнования! Прости, что я так вот… не знал, правда, не знал!
— Ничего.
— Ну… увидимся на лекциях завтра? У Менделеева?
— Да, до завтра.
Столыпины простились с товарищем и поднялись в квартиру. Аграфена, бывшая крепостная, прислуживавшая им, встретила их, заплаканная. Михаила она знала. Не так близко, как младших братьев, но даже если бы знала ещё меньше — всё равно бы расчувствовалось её доброе и отзывчивое сердце простой, старой деревенской женщины. Кто из них не заплачет по случайной смерти, унёсшей молодую жизнь? Утирая глаза фартуком, она стала накрывать ужин.
Саша сел на диван и, посмотрев на Петю, задумчиво произнёс:
— А, может, всё-таки, заглянуть как-нибудь к Ольденбургам? Так… отвлечься! — добавил он на всякий случай, видя на лице брата неодобрение.
Пётр ничего не сказал. Только подумал ещё более упрямо, что нужно достать револьвер и научиться хорошенько стрелять.
Глава II
Аркадий Дмитриевич Столыпин выехал сразу же, как получил весть о смерти сына. Приехав к уже зарытой могиле, он не смог проронить ни единой слезы. Что-то в нём как будто бы надорвалось. Генералу приблизилось шестьдесят лет, но стареть он стал только теперь, после того как потерял, пережил своего ребёнка. Много смертей он видел на войне, лишался многих товарищей, но сын — это не то же самое.
Просиживая у окна
Сегодня моросил дождь. Саша задерживался где-то после лекций, а Пётр, придя аккуратно, как и должен был, вошёл в зал, где сидел отец. И тот, наконец, повернулся к нему и сказал:
— Не хочешь, Петя, поехать домой на каникулах?
Домой. Имелось в виду поместье в Орловской губернии, где отец поселился после окончания Русско-турецкой войны. До этого десять лет они жили в Ковенской губернии, в имении, которое Аркадий Дмитриевич выиграл в карты. А детство своё Пётр провёл в Середниково, усадьбе, находящейся неподалёку от Москвы. Родила же его мать и вовсе в Саксонии. Так где у него дом? В Подмосковье, в Ковно, в Орловщине? Или здесь, в Санкт-Петербурге, где он начал по-настоящему взрослеть и узнавать жизнь?
— Отец, можно прежде поговорить с тобой? Я все эти дни хотел…
Генерал указал на кресло перед собой, без слов приглашая осуществить задуманное. Студент присел и, переведя дыхание, выпалил:
— Я хочу просить руки и сердца Ольги Борисовны. Нейдгард, — добавил он фамилию после паузы, как будто можно было не понять, о ком речь.
Аркадий Дмитриевич внимательно посмотрел на сына. Такой юный, что едва усы пробились. Жениться собрался! В атмосфере пережитого горя эта мысль почему-то показалась ярко-светлой, забавно-неуместной, неловкой, но умиротворяющей. У генерала от первого брака — жена скончалась родами — был старший сын, Дмитрий, жил в Саратовской губернии, занимался земскими делами, о браке даже не думал, хотя Петра был намного старше. А этот — вот те на!
— А она что же? — полюбопытствовал Аркадий Дмитриевич. — Согласится?
Пётр вспыхнул, щёки сделались пунцовыми:
— Не знаю, отец, я ведь ещё не спрашивал её.
— И правильно. Спрашивать у отца надо. Борису Александровичу решать, отдавать за тебя дочь или нет.
— За Мишу ведь он был согласен отдать…
— Да, конечно, семья-то та же. Но одно дело — офицер, и другое — студент.
Это было понятно. Пётр знал, что уступает покойному Михаилу во многом; хотя был выше, моложе, спокойнее, уступчивее — все его достоинства в вопросе женитьбы на Ольге превращались мысленно в недостатки, ведь она совсем другого себе в женихи выбирала. И в глазах отца — тоже военного человека — офицер стоит несравненно значимее того, кто хочет пойти по стезе гражданской службы.
— Я всё же хочу попытать удачу, и прошу твоего благословения.
Аркадий Дмитриевич посмотрел на сына внимательнее. Оглядел сверху до низу и снизу вверх. Может, не так и прост этот скромный юноша? Может, в своём упорстве и в своей мечтательности и найдёт опору для какого-нибудь перспективного будущего? А то придумал! Изучать агрономию. В земле возиться, как крестьянину? Чем он будет заниматься, когда закончит университет? Выгодный брак с фрейлиной императорского двора, конечно же, поспособствовал бы улучшению его положения.