От выстрела до выстрела
Шрифт:
— Как у Достоевского? Так Раскольников и топором обошёлся. Когда у человека в голове засело что-то, Петя, он ведь всё равно найдёт, как сделать, запрещай ему или не запрещай.
— Может, ты и прав… — задумался как обычно старший брат.
Аркадий Дмитриевич вскоре уехал, и студенты опять остались втроём с Аграфеной, под чьим присмотром они всегда были вычищены, выглажены, накормлены и обшиты. Пётр не бросал своих тайных занятий на удалённом острове, каждый раз заставляя себя терпеть всё больше накатывающую боль, до того, что она становилась привычной и он, покрываясь испариной в холодные осенние дни, переставал её чувствовать. Пули перестали пролетать мимо ствола, но в центр лететь никак не хотели. Много раз тянуло бросить, сдаться и плюнуть, признав себя негодным, но каждый
Молодой человек дал себе зарок, что если не попадёт в цель — самую середину мишени — до зимних каникул, то откажется от своего замысла. Сдастся. А если попадёт, то в тот же день пойдёт разыскивать Шаховского, чтобы вызвать его на дуэль. Погибнет — не страшно, выиграет — отправится свататься к Борису Александровичу. Именно в такой очерёдности всё должно произойти, и никак иначе.
Но в ноябре планы попали под угрозу срыва. Либерально настроенные студенты устраивали сходки для своих «разговоров», обсуждали запрещённую литературу, критиковали власть, возмущались строгостью нового императора Александра III, оказавшегося совсем не таким, как убитый народовольцами Александр II. Цензура усиливалась, права университетов урезались, рассматривался университетский устав с более высокими требованиями. Всё это злило молодёжь, вызывало её негодование. Им хотелось свобод: чтобы говорить не боясь, без нужды думать и следить за словами, поступать, как хочется, оказывать влияние на жизнь государства. «В итоге, — рассуждал Пётр, — им просто хочется иметь власть и решать всё по-своему, но власть нынешнюю они осуждают именно за это: за то, что она у тех, других, и за то, что те, другие, решают всё по собственному почину. О компромиссе никто и мыслить не пытается». На очередную такую сходку нагрянула полиция, разогнала «вольнодумцев», а некоторых арестовала. Среди последних был и Володя Вернадский, которому повезло вскоре быть отпущенному и не отчисленному только благодаря своей успеваемости и отменным способностям в учёбе.
За студентами стали наблюдать, усилился инспекторский контроль, и разъезжать куда-то с револьвером сделалось на время невозможным. Пётр невзлюбил вдвойне все эти «кружки» с их демагогией, болтологией и псевдодеятельностью. Из-за них всё его будущее поставлено под удар! Как и все юноши двадцати лет, Петя не представлял для себя других возможностей и сильно драматизировал при ощущении неудачи.
Тем временем Нева стала замерзать и выпал снег. Нужно было искать другое место для своих экзерциций. Свободное время Столыпин употребил на поиски. Брал экипаж, уезжал на окраину города, присматривался, где не ходили люди, откуда не разносились далеко звуки. Когда подходящая точка была присмотрена, он подошёл к большому вязу и стал отколупывать пальцами кусочек коры, обозначая мишень. Проделав это, отошёл на двадцать шагов. Посмотрел. Другой свет, другая обстановка, всё другое сбивало с толку. Здесь как будто бы заново надо будет пристреливаться, начинать с начала… Нет, тут он точно не попадёт! А как же он собирался на дуэли себя вести? Пригласить Шаховского на тот самый остров? Такой умысел имелся. И всё же, там будут люди, секунданты, тоже повод разнервничаться.
Пётр велел себе успокоиться и, пренебрегая нюансами и кажущимися препятствиями, продолжать подготовку. Взять себя в руки, настроиться и сделать всё, как нужно. А пока лучше отдохнуть и запастись терпением.
Вернувшись на квартиру, он нашёл Сашу в компании друга — Евгения Петухова, с которым младший
— А, Петя, вернулся! — брат поднялся со стула и подвинул к столу третий. — Не замёрз? Присаживайся, кипел недавно.
— Благодарю, — он поздоровался с Петуховым и присел.
— А мы тут о Научно–литературном обществе Ореста Фёдоровича[1] толкуем. Слышал о нём, наверное?
— Слышал.
— Мы вот думаем вступить.
— И… чем же в этом сообществе вы будете заниматься?
— Говорить о литературных вопросах, конечно же! Да, Женя?
— Хотелось бы, — подтвердил тот, — Орест Фёдорович — добрая душа, другие преподаватели не хотят особо связываться со студенческими организациями, а он согласился председательствовать, беседовать с нами, полемизировать.
— Да, Орест Фёдорович — невероятный человек! Кто-то сказал, что в юности у него умерла возлюбленная, и он сохранил ей верность, остался холостым и, по слухам, не знавал никогда женщин!
— Может, это студенческая байка? — предположил Петухов.
— Не думаю, он такой аскет и бессребреник, что с него станется!
— Я не вижу ничего сверхъестественного в том, чтобы хранить память о возлюбленной всю жизнь, — сказал Пётр, — разве обязательно любви умирать, если умер человек?
— Ты читал Достоевского, Петя? — спросил его Евгений.
— Так, кое-что.
— Он только учебники и газеты читает, — улыбнулся младший брат.
— Достоевского обязательно нужно! Невероятной силы писательский талант! — вдохновенно провозгласил Евгений. — Какие темы поднимает и как их метко, точно подаёт!
— Ты занимаешься изучением его творчества? — поинтересовался Пётр.
— Нет, вообще я хочу исследовать проповеди и проповедничество, начиная с самых древних. Но ведь Достоевского современным проповедником вполне можно считать.
— Орест Фёдорович тоже так говорит, — покивал Александр.
Пётр подождал, когда молодые люди допили чай, и Петухов, откланявшись, ушёл. Потом посмотрел на младшего брата:
— Значит, ты вступаешь в этот кружок?
— Научно-литературное сообщество, — поправил тот.
— Какая разница? Это всё по сути одно. Студенты хотят иметь законный способ собираться — как бы под присмотром профессора. Им не хочется, чтобы их разгоняли вечно, как недавно. Для образования и науки подобное не нужно, все эти объединения нужны радикалам и студентам-народовольцам, чтобы агитировать и завлекать к себе. Скажут, что будут говорить о литературе, а делать будут то же самое, что и раньше. Вот увидишь, не пройдёт и месяца, как главной книгой на повестке станет «Капитал» Маркса.
— А вдруг это вовсе и не плохая книга? Зачем судить, если не читал?
Пётр сконфузился и, помешкав, нехотя признал:
— Ну… вообще-то, я её прочёл почти полностью.
— Петя! — ошарашился Александр. — И ты ещё что-то предъявляешь по отношению к другим?
— Дело ведь не в книге, пойми, Саша! А в том, как понять её, воспринять, как на неё реагируют. Маркс пишет много правильных вещей, но к ним медленно идти нужно. Постепенно, вдумчиво, осторожно, проверяя, а действительно ли это будет работать? Никто же не может сказать, будет или нет — никто ещё не пробовал! Это теория. А молодёжь решила заменить «Капиталом» Библию, постановив, что борьба с буржуазным мышлением отменяет заветы «не убий», «не укради», «не лжесвидетельствуй». Нельзя такие теории давать в руки излишне впечатлительным.
Саша признавал рассудительность и логичность брата, поэтому не спорил. Он повёл плечами:
— Насчёт Вернадского ты оказался прав. На первые неприятности он уже нарвался в силу своего рвения.
— Это было предсказуемо.
— Но кружок Ольденбургов, всё-таки, приличный.
— С чего бы? У Ольденбургов собираются почти одни поляки. О чём бы ни говорили поляки, заканчивают они независимостью Польши и поношением всего русского. При том, что никогда они даже не пытались дать хорошую жизнь в Польше русскому и православному населению, теперь, никем не угнетаемые и не ущемляемые, они почему-то утверждают обратное. В университете самое большое землячество — польское, потом — еврейское, но их послушать — им и учиться не дают, и работать не дают, и жизни хорошей не дают! Так её никому в готовом виде не дают, её самим строить надо.