Отдай, детка! Ты же старшая!

Козырь Фаина

Резенская с чувством пнула Даринку под столом.

— Не могли бы вы, Лилия Павловна, — тут же, удерживая на лице вежливую полуулыбку и при этом досадливо потирая ушибленную ногу, отреагировала Горянова, — чуть — чуть подвинуться, а то ваши стройные ножки ЗАДЕВАЮТ, знаете ли!

— Вы тоже задеваете, Даринела Александровна, но не скажу вслух, что и чем…

— Ах, Лиля! — улыбнулся ей тепло Истомин. — Поверьте, Ваша природная воспитанность преувеличивает размеры словестной катастрофы.

— Да — да! — подхватила Даринка. — Не думаю, что Альгис Саулюсович принимает мои едкие замечания близко к сердцу. У людей, самодостаточных, развивается стойкий иммунитет ко всякого рода инсинуациям. Я ведь правильно понимаю? И только люди, имеющие

какой — либо скрытый от общества порок, реагируют бурно и склонны к обиде, — тут она прервалась и потянулась ближе через стол к Истомину, чтобы вкрадчиво продолжить, — или, может быть, Лилия Павловна права? И вы стойко скрываете черные мысли- верный признак наличия у Вас скрытого изъяна?

Резенская снова толкнула Горянову. Но та даже не подумала отодвинуться.

— А что, я выгляжу обиженным? — усмехнулся Истомин и откинулся назад, делая расстояние между ним и Дариной приличным.

Но Горянова не унималась:

— Я вот только что подумала, Альгис Саулюсович, и эта мысль снова подтверждает, что с Вами не все так просто…

— Что именно?

— В вашем возрасте только бракованные особи бывают одиноки.

Резенская возмущенно охнула.

— Неужели?

— Да, — хмыкнула Горянова и тоже откинулась назад, — это подсказывает опыт и жизненная практика. Породистых безупречных кобелей обычно разбирают щенками.

Резенская икнула и отвернулась, а Горянова радостно продолжала:

— А если Вы еще к неполным сорока годам свободны, то… — она сделала многозначительную паузу… напрашивается неутешительный вывод… так что, мне кажется, нам девочкам, пора подумать, а вообще стоит ли, гипотетически, проявлять матримониальный интерес к столь подозрительной личности, как Вы!

— Так! — вмешалась Резенская. — Предлагаю столь опасную тему прервать, — а то, боюсь, вечерний поход в театр сегодня не состоится.

— Почему? — удивилась Горянова.

— Потому что еще немного, и вы перейдете на личности, что в нашем случае будет приравнено к убийству.

— Не переживайте, Лиля, — обратился к ней с улыбкой Истомин. — Дело в том, что нам с Даринелой Александровной не впервые клинки скрещивать. В нашу первую встречу она вообще достаточно громко, так, чтобы слышно было во всем кафе, а не только за соседними столиками, усомнилась в моем умении найти клитор на женском теле. Так что я уже привык. Мне нравится, — это уже он говорил, пристально глядя Горяновой в глаза, — Даринела Александровна, что Вы всерьез размышляете над моим характером и скрытыми желаниями и пороками. Только боюсь Вас разочаровать… Я не хвалюсь, но в моей жизни были дамы, которые стремились, как бы это сказать, застать меня со спущенными штанами. Их напор был столь отвратителен, что неизменно заканчивался резким и болезненным разрывом. Они не думали о том, что врасплох можно поймать лишь тех, кто не умеет оказывать… А я могу! И муки совести — это будет последнее, о чем я тогда подумаю. В этом секрет моей свободы! В умении и себе, и другим говорить нет!

Он снова откинулся назад и разглядывал с легкой усмешкой застывших девчонок. Истомин еще хотел что-то сказать, но его прервала какая — то резкая, неприятная мелодия телефонного звонка. Альгис Саулюсович болезненно поморщился, извинился перед дамами и вышел из — за стола.

— Дарина! — зашипела Лиля, как только он покинул зал. — Ты что творишь?! Зачем его задеваешь? Или ты флиртуешь? Но ведь он тебе не нужен! Зачем все? Просто так?

— Ладно, Лиль, — покаянно протянула Горянова, — прости, я увлеклась. Знаешь, это какое-то неправильное наше бабье устройство. Когда он меня клеил, я его, не задумываясь, отшила, а сейчас… я же понимаю, что он во мне, как в женщине, не заинтересован, но почему — то веду себя, как форменная блядь, и дразню его.

Резенская вдруг рассмеялась:

— Покаянная отповедь! Ты себя не щадишь, Дарин! это ж надо так обозвать! Самокритичная ты наша! Хорошо! Но когда он вернется, закрой свой рот и улыбайся!

Горянова

кивнула. Прошло уже пять минут, а Истомин все не возвращался. Даринка решила быстренько сбегать в дамскую комнату, ибо прогулка и сытый желудок призвали выполнить еще одну естественную потребность. Вожделенное пространство находилось сразу за маленькой лестницей. Дарина бодрым шагом направилась туда, как вдруг услышала знакомый голос и инстинктивно подняла голову. Там, наверху, спиной к ней стоял Истомин и резким, злым голосом, лишенным всякой вежливости и всякого тепла, почти шипел:

— Нет, мама! Я еще, в сотый раз тебе повторяю, что не собираюсь опять за него платить… Да! Пусть! Пусть его посадят! Или убьют! Мне все равно! В конце концов, он не маленький ребенок, он знал, на что шел, когда просаживал баснословную сумму. Он рассчитывал, что я опять заплачу долги из своего кармана? А почему он сам не просит? Ты думала, почему он не просит сам? Ах, он меня боится! Да, он правильно боится, потому его я пошлю на три буквы и еще по роже надаю как следует! Поэтому он и просит тебя! Пожалеть? А кто меня пожалеет, мама? Кто? Я эти деньги не в лотерею выиграл! Я работаю, как проклятый, двадцать четыре часа в сутки. Сегодня первый раз за год я смог выкроить для себя каких — то жалких пять часов! А у него что ни день — так какой — нибудь праздник! Если хочет, я устрою его куда — нибудь, пусть поймет цену деньгам! Пусть он узнает, каково это — зарабатывать себе на жизнь! Что? Ах, он болен… Он скотина и брехун! Мама! Не плачь! Да о чем ты говоришь! Эта сумма огромна даже для меня! И даже если вдруг я снова заплачу… Я сказал — вдруг! Неужели ты не понимаешь, что он не перестанет! Что это будет продолжаться всегда! Мама, ну не нужно плакать! Прекрати! У тебя опять подскочит давление! Мам! Мне вызвать тебе скорую? Хорошо! Хорошо! Только не плачь! Я сделаю это, но, клянусь, что в последний раз! Клянусь! — и он резко развернулся, с силой и яростью нажимая на давно потухший экран.

Даринка бесшумно и резко шагнула за лестницу и приросла к стене, боясь пошевелиться. Как понятна ей, как знакома, как близка была до судорожной боли вся эта ситуация. Бесконечно стыдно и горько было смотреть на себя со стороны. Смотреть, как корчится на раскаленной сковороде этот гордый, умный мужчина, в ком угадывалась и воля, и недюжинная душевная сила. А теперь, теперь он, растерянный и больной, все смотрел на свой телефон, не решаясь признаться, что сейчас, в который уже раз, не сумел отказать той, кого, вероятнее всего, безгранично любит, кто ему бесконечно дорог — маме! Горянова помнила эту скручивающую все внутренности боль и ее страшное послевкусие — беспомощность. Она ни за что не хотела бы сейчас, чтобы он знал, что Даринка видела его ТАКИМ. Горянова крепко вжалась в стену, аккуратными невесомыми шажками двигаясь вглубь, туда, где царил полумрак. Она молилась, чтобы он прошел мимо и не заметил ее. Такие вещи нельзя разделять ни с кем! Это уж она точно знала.

Под тяжелыми шагами скрипнули ступени. Истомин проскочил закуток, даже не посмотрев по сторонам. Но у самого входа в зал он вдруг остановился. Даринка замерла. Ему нужно было лишь повернуть голову, и тогда он увидит ее… Ей показалось, что он дрогнул, поворачиваясь. Девушка от страха и ужаса не за себя, а за него, замерла, зажмурила что есть силы глаза, как тот страус, что прячет голову в песок, и зашептала про себя одну — единственную молитву, что помнила с детства. Мгновение, одно, третье. Свет снова упал на лицо. Горянова открыла глаза — это Истомин прошел в зал, не оборачиваясь. Даринка выдохнула, только сейчас осознав, что почти не дышала. Она выскользнула из- за лестницы и поспешила в туалет. Там, осторожно вытирая лицо салфеткой, чтобы не испортить макияж, Даринка приходила в себя. Через несколько минут, посмотрев в зеркало, она решительно улыбнулась и приклеила тридцатидвухзубие. Обратно в зал Горянова шествовала, как королева. Но пустое место и одиноко сидящая подруга говорили сами за себя.