Отмель
Шрифт:
Немного помолчав, Трейси говорит:
– У меня… все нормально.
Точно? – Я смотрю в окно на сад, раскинувшуюся позади реку и луну, освещающую кроны деревьев. – Что с тобой случилось? Я отошла в уборную, а ты как сквозь землю провалилась.
– Эмма. – Она сглатывает, и слышно только ее дыхание. – Короче. Все нормально, ясно?
Нет, не нормально. Голос у Трейси тихий и запуганный. Плечи у меня бессильно опускаются, а тело обмякает. Черт. Что он с ней сделал? Чем угрожал? Я тереблю шнурок на занавесках и жду, что скажет подруга. Но она молчит. Просто дышит в трубку.
– Что случилось?
– Я лучше пойду. Голова болит.
– Трейси, подожди…
Она отключается. Я чувствую прикосновение
Три дня назад
Любовь высвечивает малейшие детали, на которые обычно не обращаешь внимания. Вышивка на полотенце, обернутом вокруг мокрых волос, – кто ее сделал? Кто сшил это полотенце? Гусиная кожа на бедрах – отчего она появляется? Подмечаешь трещину на потолке, сломанный ноготь, нежность омлета, тающего во рту, причудливую струйку пара от кофе, которая эротично извивается в воздухе, словно горячая испанская танцовщица.
Подмечаешь щетину у него над верхней губой, морщинку на мочке уха, чешуйки перхоти в волосах. Подмечаешь, каково это – спать всю ночь в неудобной позе, когда он обнимает тебя за плечи и мышцы немеют, но ты боишься шевельнуться, разомкнуть объятия, ведь иначе останешься одна. До чего нежный омлет. Лучший на свете. И Джек – тоже лучший на свете. Я точно знаю.
Он протягивает мне очередную порцию. Едва я успеваю ее проглотить, как вилка, поблескивая маслом, снова зависает перед губами. Я смеюсь и случайно роняю изо рта несколько кусочков, которые он подбирает и слизывает с пальца. Он кормит меня. Я ем. Глотаю.
Скоро нам придется расстаться, но я стараюсь об этом не думать. Мы договорились не встречаться до тех пор, пока на следующей неделе не переедем в наш новый дом. Джек не понимает, зачем скрываться, а я не хочу говорить ему, что это ради его же блага. Не хочу рассказывать о походе в стрип-клуб. О том, что Матео меня преследует, и о записках Ариэллы. Все зашло слишком далеко. Матео у меня на хвосте, Ариэлле запрещают со мной общаться, Трейси взяла отпуск, не является в студию и не отвечает на мои звонки. В таких условиях наши с Джеком отношения представляют слишком большую угрозу для нас обоих. Нельзя допустить, чтобы Чарльз узнал о романе прямо сейчас.
Поэтому я стараюсь наслаждаться моментом. Нашей последней встречей. Сижу на белой накрахмаленной простыне и гадаю, кто ее постирал и накрахмалил. Сколько парочек на ней трахались? Кто еще лежал на ней в обнимку и спал в неудобной позе, точь-в-точь как мы с Джеком?
Это наша последняя совместная ночь. А следующая станет первой. Первой совместной ночью, когда ничто и никто уже не смогут нас разлучить. Ни последнюю, ни первую ночи невозможно пережить заново. Поэтому я подмечаю все, каждую деталь. Его член и торс. Его движения. Как он стонет. Джек идеален во всем, и от этого только тяжелее.
Он кормит меня омлетом, а я ем и глотаю. Я люблю его. Люблю сильнее, чем когда мы впервые занялись сексом. Но в глубине души боюсь, что мне не удастся начать с ним новую жизнь.
Сейчас
Пятнадцатиметровая лодка жмется к нашей гигантской яхте, точно младшая сестренка. Едва ли ей под силу тягаться с такими могучими волнами. Впервые с тех пор, как мы отправились в наше «захватывающее
Чарльз не в состоянии о них заботиться. У него нет родительского дара. Именно этим, как мне кажется, гордится большинство матерей. Дети связаны с нами незримой пуповиной, которая никогда не порвется, даже если нас разделяет полмира. Энергия, которую чувствуешь. Молчаливое понимание. Такие мужчины, такие отцы, как Чарльз, ревнуют к этой связи и вечно пытаются привязать детей к себе, заваливая их подарками, валяя дурака, откалывая шутки. Но Чарльз даже не попытался сформировать с ними связь, истинную связь, которая уже существует у Джека с моим будущим ребенком.
Дети со своими тревогами обращаются ко мне, не к отцу. Прижимаются. Задают вопросы. Прибегают посреди ночи, если приснился кошмар. Я смотрю на затылок мужа, на редеющую макушку, и презрительно усмехаюсь. И когда он поворачивается, чтобы взять наш багаж, выражение моего лица, похоже, повергает его в шок. Потому что я вижу, как он вздрагивает, совсем чуть-чуть. Но этого вполне достаточно, чтобы понять: он чувствует мою ненависть. Меня распирает от удовлетворения, и по телу черной кровью кружит долгожданная месть, всеохватная ненависть. Я представляю, как она просачивается в его тело, и могу поклясться, что так оно и есть. Поэтому муж отворачивается, несколько раз моргнув, а кожа у него между бровей собирается складками, как гофрированная бумага. Я ненавижу тебя, Чарльз. Ненавижу всем своим естеством. И дети тоже тебя возненавидят. Как только все это кончится, ты будешь предан забвению.
Какая мерзость. Мы все это чувствуем: звон в ушах, от которого кружится голова. Что дальше? Попытается ли Чарльз хоть как-то облегчить участь Купера? Тот и раньше страдал от морской болезни, а сейчас его почти беспрерывно рвет.
К нам присоединяется еще один мужчина. Они с Чарльзом пожимают друг другу руки, Скотт прощается с нами, и я провожаю взглядом «Леди Удачу», которая, сияя первозданной белизной на солнце, возвращается тем же путем, каким мы прибыли сюда. Меня охватывает необъяснимая грусть. Каждый следующий вид транспорта – автомобиль, «Леди Удача», а теперь это суденышко – все больше отдаляет нас от реального мира, от моей работы, записи к врачу на сегодня, утреннего занятия в оздоровительном центре, пятничных посиделок с подругами, ежедневных прогулок, махрового халата.
– Все хорошо, малыш, – говорю я Куперу, который в эту минуту, свесившись через борт, изрыгает завтрак. Потом вытираю ему рот салфеткой и готовлю новую. Его крошечное тельце дрожит, корчась в конвульсиях, а Кики, держа рюкзачок на коленях, сидит на одной из ступенек, ведущих в каюту, и смотрит на брата. В глазах сына блестят крошечные слезинки, и очередная порция рвоты хлещет у него изо рта, разлетаясь брызгами на соленом ветру. Я вытираю ему лицо.
– Все хорошо.
Два слова. Как часто я их повторяю? Мне от них легче? А детям? Напоминают ли они Чарльзу, что мы заслуживаем доброго отношения? Я произношу их снова и снова, но они не способны остановить очередной приступ рвоты, сотрясающий тельце моего сына.