Отпусти мою душу на волю

Бухараев Равиль Раисович

Мальчик, усердствуй Богу,
ведая, кто в ответе,
чтоб и мою тревогу
выветрило при свете


свежее дуновенье
потусторонней вести,
чтобы еще мгновенье
мы оставались вместе…


Неразличимы яви
чудные, Господи.


Господи – не остави
Господи – пощади

18 декабря 2003

* * *

Прости, что, на чужбину улетая,
спасти тебя не мог.
Теперь в горах небесного Алтая
мы

встретимся, сынок.


Как на Телецком озере тем летом,
вечерний небосвод
начнет лучиться незакатным светом
над целиною вод,


и через зелень, памятную зренью,
в другую жизнь сквозя,
к какому-то иному откровенью
нас возведет стезя.


Я говорил тебе, всё будет лучше,
чем замолю свой грех,
что у подножья занебесной кручи
один ты смотришь вверх,


а я – винюсь и каюсь по-дурацки
и вязну в мираже,
и боль моя цепляется за цацки,
ненужные уже.


Как высока гора твоя крутая,
мне не узнать в миру.
Шумят леса небесного Алтая
на истовом ветру,


а я – гляжу с чужбины, мой любимый,
как ниспадает с круч
на образ твой – тот луч неугасимый,
тот незакатный луч.

19 декабря 2003

* * *

Горечь твоих неудач
в сердце заначу.


За полночь:
– Папа, не плачь…


Я и не плачу.


Снова берусь за дела.
Как же без дела?


Словно лавина сошла
и не задела.


Словно удар ножевой
был мимо сердца…


Снова хожу как живой.
Некуда деться.


Ночь. Одиночество. Тьма.
Тяжко и жутко.
Можно бы съехать с ума
или с рассудка,


только и в этой ночи,
как у зерцала,
надо сидеть у свечи,
чтобы мерцала…


За полночь
свет неземной
зря не растрачу.


– Папа, не плачь.


– Мой родной,
разве я плачу?

20 декабря 2003

* * *

Знаю, что ты живой.
Муками – не руками:


– Что там – за синевой?
Что там – за облаками?


Я затворю глаза:
слезы узнают сами,
как там живется за
синими небесами,


за внезапной бедой,
за неизвестной тьмою,
за взорванной звездой,
за тишиной самою,


где и помина нет,
где ты неопалимо
видишь один лишь свет,
и ничего помимо.


Не поврежусь в уме,
не остужу печали;
сердцем в небесной тьме
эти провижу

дали.


Я сопряжен с тобой
Божьими далеками…


– Что там – за синевой?
Что там – за облаками?

22 декабря 2003 года

* * *

В грузинском духане, как в ласточкином гнезде,
над златозернистым Боржоми, прозрачною ночью,
мы ели арбуз, рассеченный подобно звезде,
и пели о вечном, а вечность настала воочью…


Я думаю, что же осталось от этих минут,
когда на веранде, распахнутой в звездные выси,
мальчишечка с личиком ангела, живчик и плут,
заслушавшись песней о старых пролетках Тбилиси,


ты русою свечкой сиял над кончиною дня,
светло опочившего в дымчатом мраке долины?
Я думаю – что же осталось помимо меня
от жизни, лепившей мой дух, как Адама из глины?


Неужто в одной лишь вседневной работе моей,
на каторжной мельнице слов и душевных движений,
смеешься и плачешь, присутствуя в жизни живей,
чем сам я, живое зерцало твоих отражений?


Когда ж наконец будет время тебя рассмотреть?


На звездном пиру, вознесенном над миром высоко,
пою и рыдаю, и всё порываюсь стереть
с замурзанных щечек узоры арбузного сока.

24 декабря 2003

* * *

Берёг-берёг – не уберег.
Следил – не уследил.


Скажи, зачем же ты, сынок,
мне душу бередил?


Ни золотого волоска,
ни красного словца…


Одна лишь смертная тоска
осталась для отца.


Еще осталась для него
заплаканная мать.


Не понимаю ничего,
что нужно понимать.


Кто, не прощаясь, выходил
когда через порог?


Следил-следил – не уследил.
Стерег – не устерег.

24 декабря 2003

 

* * *

Ты стоишь над рекою Сада,
как над Бией у Березани,[1]


как над Корбу у водопада,
как над Волгою у Казани,


как над Темзой и над Кубнёю,
над Москва-рекой и Невою,


над Катунью и над Курою,
над Кубанью и Тебердою…


Ты стоишь над рекою Сада,
как над новой своей рекою…


Ничего мне уже не надо.
Буду страж твоему покою.


Но не будет конца отныне
покаянной моей дороге,


как моленью отца о сыне,
как томленью души о Боге.

25 декабря 2003