Отпусти мою душу на волю

Бухараев Равиль Раисович

Я уже должен разве себе и Богу,
Речь отечества – не услада моей беде.

1

Я выпростался из этого языка —
В предлоги крокусов, в уклончивые междометья
Бледно-желтых нарциссов, в лицезренье цветка,
Смерть которого удостоверяет природу бессмертья.


И пока в Англии не берут за рукав, пока
В Тилфорде расцветают ивы в канун лихолетья,
Я придумываю герб и гляжу, откуда течет река
И куда утаскивает осыпающиеся

соцветья.


Я не знаю, вернусь ли туда, где не нажил угла,
Но знаю, что земля гола и кругла,
И если бы не оскомина от державного ямба, —


Давно бы свалял дурака сгоряча,
Забыв, как задавал стрекача
Из этой речи правительства и Генштаба.

2

Из этой речи правительства и Генштаба,
Где было до смерти числиться малышней,
Я двинул туда, где мнились иного масштаба
И дело, и конь с копытом, и рак с клешней.


Теперь, под дубом в Тилфорде, напротив паба,
Сидя вполне отрешенно, квашня квашней,
Я постигаю, что всем иллюзиям хана и амба:
Волгу не стронешь до срока, как ни махай пешней.


Лед не трогался, господа присяжные заседатели!
На что же мы, Господи, воображение тратили,
Господи, прости меня дурака.


Грешному, с недостающим передним зубом,
Дай еще посидеть под тилфордским дубом
Без имени, как люди и облака.

3

Без имени, как люди и облака,
Я облазил полмира, гражданства не выбирая.
Под Южным Крестом такая ж, по сути, тоска,
Как под Малой Медведицей, – до последнего края.


До такого уж края, когда бесталанность сладка,
И трава под Сиднеем, заиндевелая и сырая,
Свидетельствует, что в Австралии май и зима близка,
А буран под Канберрой завершает картину рая.


Поди теперь жалуйся, что не жил в раю!
Жил, да только не в жилу и не в струю,
Жил, да боком – на манер лагунного краба.


Жил, да не жил, спал наяву,
А нынче снится, будто опять живу,
Живу, что всякая живность, что жук и жаба.

4

Живу, что всякая живность, что жук и жаба,
Рифмую редко – теперь почти никогда.
Счастье – это когда ничего, никакого скарба:
Хочу – шагаю, хочу – плыву, но куда,


Опять же, плыть? В свободных мозгах расслаба,
А по радио – воскресенье или среда —
Плавно полрумба влево – сплошная мамба,
Полрумба вправо – всебудничная лабуда.


Я почти все время молчу, и несложная это наука.
Когда б не работа до слепоты, была бы скука.
Да, была бы скука, наверняка.


Я так далеко

ушагал от славянской речи,
Что почти разогнул хребет и расправил плечи:
Чего догнала, зажала, взяла за бока?

5

Чего догнала, зажала, взяла за бока,
Чего тебе надо?
Я уже не хочу ни этого раскаянного венка,
Ни меда, ни яда.


Я же и прежде не просил у тебя ни куска,
Ни яблока из замерзшего сада.
Я же честно вымаливал, как материнского молока,
Только горячей смолы твоего чудотворного лада.


Я же так обжег себе губы, что не разлепить.
Мне этого горя не знать и зелья не пить,
Я еще не настолько ослеп, чтоб не видеть ухаба.


Мягко стелешь, и скатерть дорога твоя,
Но жалишься, что пенжабская храмовая змея,
Ты, речь отечества, взревновавшая баба.

6

Ты, речь отечества, взревновавшая баба,
Дотянулась – достала и за бугром.
Да чем ответить на твое «мужика ба»,
Когда от всего поотвык – куда с добром.


Присядем среди руин в тени веверлейского граба
С тремя твоими соперницами, впятером:
Коровы ходят, в чьем-то транзисторе заходится АББА,
Травка усеяна гусиным пухом и сорочьим пером.


Аббатство молчальников овеяно гаснущими лучами.
Я тебе изменяю с тремя другими речами,
Но здесь, откуда отхлынули на волю века,


Исповедуюсь в единстве души и духа,
В единстве камня и гусиного пуха:
Пусти на волю – жертва невелика.

7

Пусти на волю – жертва невелика.
Когда это ты чучмека прочила в князи?
На кириллице инородческая строка
Звучит, что латынь на арабской вязи.


Истина вчуже кисла тебе, ложь несладка,
В этой связи на разрыв и проверены связи.
Что бы ни мнилось об Индии издалека,
Лотос растет в грязи и из грязи.


Здесь умолкают глаголы – наступают слова
В виде наречий: чуть, насилу, едва;
Потом имена: покой, камень, Кааба.


Потом немота наступает, которая – речь.
Пусти на волю, тебе меня не беречь,
Пусти в молчанье лотоса и Пенджаба.

8

Пусти в молчанье лотоса и Пенджаба,
Душу мою пусти из блуда к труду!
Вирши по-своему могут и жук, и жаба,
Я их, если вступит, свершу хоть на урду.


Столько лет угрохать на хмель хорея и ямба,
Столько лет проторчать в обстяге и полубреду!
Да от Амритсара через Кашмир до Куляба
Все – поэты, и все стреляют, как сырые дрова в аду!