Отрезок пути
Шрифт:
– Понимаю…
– И Петтигрю тоже жалок. Полное ничтожество, если хочешь знать. Но называть его предателем было бы неправильно.
– Но как же?..
Северус хмурится и взмахивает рукой. Я прикусываю язык.
– Если бы ты видел, как с ним обращаются его так называемые друзья, ты бы его пожалел. Это нельзя назвать дружбой, – сообщает он. – Я не жалел, потому что он сам был в этом виноват. Никто не заставлял его перед ними лебезить. Но у этого червяка нет даже намека на чувство собственного достоинства, – он брезгливо морщится и отряхивает мантию, словно этот Петтигрю только что к ней прикоснулся. – Тем не менее, он ненавидел их.
– Понимаю… – снова говорю я. Однако в газетных вырезках и рассказах очевидцев все кажется значительно проще. – А Люпин?
– Дался тебе этот Люпин! – он посмеивается и хитро смотрит на меня, чуть наклонив голову, затем проводит рукой по скрытым под одеждой шрамам и задумчиво произносит: – Это была идея Блэка. Мы учились на пятом курсе, и к тому времени я почти не сомневался в том, что Люпин – оборотень. Мне нужны были доказательства. Блэк заметил, что я слежу за ними, и решил, что это будет очень весело – подсказать мне, как пробраться в Воющую хижину… Теперь ты понимаешь?
– Прости?
– Блэк сам вырыл себе яму, – злорадно поясняет он. – Он двенадцать лет провел в Азкабане за предательство лучшего друга, которого обожал настолько, что у некоторых возникали подозрения относительно его ориентации. И никто даже не усомнился в его виновности, включая еще одного близкого друга. Как тебе это нравится?
– Ну да, – я моментально понимаю, на что он намекает. – Получается, что Блэк не только отправил в ловушку тебя, но и подставил Люпина, которому вполне мог бы грозить Азкабан.
– Вот именно! – он поднимает вверх палец. – Поттер под конец сообразил, чем все это может обернуться, и вытащил меня оттуда, попутно дав понять, что спасает мою жалкую жизнь только ради своих приятелей. Дамблдор заставил меня дать слово, что я буду молчать. И я молчал, знаешь ли! – он с грохотом ставит на стол пустой стакан. – До тех пор молчал, пока этот вервольф не бросился в объятия своего блохастого дружка, забыв о полнолунии, о зелье, о том, что рядом дети… Не то, чтобы я тогда вел себя разумно, – неохотно добавляет он. – Но хоть не кусался.
– Это я понимаю, Северус, – почти честно говорю я, поскольку о том, что происходило в школе в промежутке между приездом Фаджа и увольнением Люпина, представление имею весьма смутное. – Но ведь Люпин не виноват в том, что напал на тебя в Воющей хижине.
– Да тролль с ней, с хижиной! – отмахивается он. – Дело вообще не в этом. Я ведь уже сказал, что ты прав насчет того, что Люпин – другой человек. Он не похож на Поттера и Блэка, которые вполне могли бы быть родными братьями. Он никогда не одобрял их шуток, не разделял их интересов, имел отличное от них мировоззрение, – Северус ненадолго прерывается, чтобы уничтожить еще один стакан, и я начинаю подозревать, что добром это не кончится. – Проблема в том, что он молчал. Не возражал. Не пытался поставить их на место и объяснить, что они переходят всякие границы. И даже после происшествия в Воющей хижине он продолжал молчать.
– Ну… может, он просто не хотел терять друзей? – неуверенно предполагаю я, невольно задумавшись, нужны ли вообще такие друзья. – Или боялся, что его тайна выйдет наружу.
– Очень логично! – ехидно говорит Северус. – Он был настолько низкого мнения о своих друзьях, что считал их способными
– Хорошо, признаю, он был неправ, – я решаю не спорить, да, в общем, у меня и аргументов нет. – Но ведь это было давно. Сейчас он взрослый человек и наверняка жалеет о своих…
– Да ни о чем он не жалеет! – свирепо перебивает Северус. – В том-то и дело, что Люпин с тех пор не изменился ни на йоту. В противном случае и говорить было бы не о чем… – он на несколько секунд умолкает и неожиданно говорит: – Вот взять хоть тебя.
– А я здесь при чем? – удивленно спрашиваю я.
– А при том. Помнишь свой первый курс?
– Это когда я падал с метлы, забывал пароли, рыдал из-за снятых баллов и никак не мог понять, что конкретно нужно делать с волшебной палочкой, чтобы из нее получались заклинания? – фыркаю я. – О, да, еще как помню!
– Я не об этом. Для человека, чья магия еще бесконтрольна, это вполне нормально, – отмахивается он, даже не улыбнувшись. – Вспомни самый конец. Поттер, Грейнджер и Уизли отправились за философским камнем, а ты пытался помешать им.
– Но, Северус, это было…
– Не перебивай! Или Августа не научила тебя сидеть тихо, пока говорят старшие? Твоя затея была обречена на провал, и ты об этом знал. Грейнджер помогала тебе с учебой, и после этой выходки вполне могла послать подальше, и это ты тоже знал. Уизли тебе ничем не помогал, но его братья в отместку вполне могли устроить тебе веселую жизнь, потому что, хоть они и издеваются друг над другом, но в обиду не дают, и об этом ты тоже не мог не знать. И, наконец, Поттер, о котором тебе с младенчества прожужжали все уши, и который, как ты сам сказал, за тебя заступался. Но ты, – он указывает на меня пальцем, словно я могу не понять, о ком идет речь, – ты считал, что они неправы, и этого тебе было достаточно.
– Северус! – умоляюще говорю я. – Извини, но это какая-то ерунда. Я ни о чем таком не думал, просто не хотел, чтобы мы потеряли еще баллы, и школьные правила…
– Баллы! – он презрительно фыркает. – Тебе было одиннадцать, разумеется, тебя беспокоили баллы! Но дело не в них и уж тем более не в правилах. Не такой уж ты перфекционист. Дело в тебе самом. В том, что у тебя уже тогда были четкие жизненные принципы, наличием которых может похвастаться далеко не каждый первокурсник, да и не каждый взрослый. И ты эти принципы не нарушаешь. Даже если все твои приятели начнут поступать вопреки ним, ты стиснешь зубы и выскажешь все, что об этом думаешь. И твой поступок – яркое тому доказательство. Строго говоря, в одиннадцать лет ты смог сделать то, чего Люпин не сделал в шестнадцать и не может сделать до сих пор. Именно поэтому тебя я уважаю, а его могу только презирать. Именно так!
Я ошарашено смотрю на него и пытаюсь уложить в голове его слова. Нет, я, конечно, догадывался, что он относится ко мне с определенным уважением – в противном случае, он не стал бы общаться со мной на равных – но никак не думал, что он уважает меня вот за это. По мне так это был один из самых идиотских поступков в моей жизни, и я, признаться, так до конца и не понял, за что мне было пожаловано десять баллов. То есть, нет, понял, разумеется, – чтобы слизеринцев мелочью добить. Но уж никак не за заслуги перед факультетом. А тут вдруг выясняется, что это была демонстрация жизненных принципов. Бред какой-то, в самом деле!