Отверзи ми двери
Шрифт:
Лев Ильич молчал и больше ни о чем не спрашивал - захочет, сама все расскажет. Он только над собой горько усмехнулся - над тем, как подхватился там, у Маши, и кинулся сюда - верно, какой он строитель.
– Уезжаю я, Лев Ильич. Совсем и навсегда.
– Куда?
– глуповато спросил Лев Ильич, словно позабыл, что сам про все догадался - затопил он в себе свою догадку, может, мол, из-за того она чепухой окажется? Да и надоело ему ошибаться, все не так про других думать. А тут не про других - про женщину, с которой, уж понимал он, черт его повязал веревочкой, да не враз та веревочка и порвется.
– Все, миленький мой. Паспорт у мужа
Да уж надо было давно догадаться. Догадался он, у него и тогда еще, у отца Кирилла, мелькнуло это, проплыло, а у Юдифи и совсем было ясно, много проговаривалась. Да мало ли какие догадки про другого к нам порой залетают, так, к счастью, редко реальностью - правдой оборачиваются. А тут что было фантастического?.. И он вспомнил Колю Лепендина в алом свитере, в своем бывшем доме. Ее - Веры рассказ про него, его дружка, вызверившегося на него - на Льва Ильича еще у Валерия, когда прощались... Так не про Колю шла речь и не про других-разных - Бог с ними, как ему было в чьей-то судьбе разбираться и кого-то осуждать, его ль то дело - не про них...
– Верочка...
– сказал он хрипло, - ты не можешь, не должна...
– Ах, пустяки какие - должна-не должна! Кому я чего должна - уж не тебе ли?
– и опять посмотрела на него чужими, холодными глазами, даже ожесточение почудилось в них Льву Ильичу: он, и верно, ничего не знал про нее, и рассказ ее про себя оказался литературным - сам же так прошлый раз определил.
– Ты себя губишь, - сказал он.
– Ты знаешь, что губишь - зачем тогда? Ты и здесь с ним пропадала, но тут хоть стены помогали, эти хоть, - он кивнул на кухню, с развешанными пеленками, тазом, и замоченными тряпками на полу, кухонным столиком, уставленным детскими бутылочками, - а там что?
– А ничего, - просто ответила она.
– Что ты ко мне привязался, когда все ясно и подписано. Ты зачем раньше молчал? Может, я хочу себя погубить, а может, мне та погибель слаще здешнего рая, который ты мне пообещать - угадала ведь, а?
– все собираешься. Я тебе объяснила, чего мне нужно - подземный гараж. А из твоего рая я все равно б убежала - к другому, такому ж Лепендину, все, что ль, они уедут, думаешь?
– Неправда это все, - сказал Лев Ильич.
– Не может этого быть, чтоб ты мне тогда... там ты меня не могла обмануть.
– Ах, простите, коли что не так! Опять станешь меня мне объяснять?
– Да нет же, Верочка, я не про себя. Ну ладно, может я действительно неспособен - сейчас то есть, чтоб конкретно, потому врасплох, хотя, что говорить, давно следовало догадаться, хоть ты и молчала, но тут не обо мне, о тебе речь! Ты ж не зря ко мне кинулась, ты все-все мне сказала: как едва жива осталась там, как сына там погубят - ну причем здесь я?
– Я к тебе за тем кинулась, что напоследок хотела здесь... в тебе остаться. Да я тебе про то говорила - чего не веришь? А заодно и тебя попытать. Что я могу поделать, когда это не мое... Да ладно уж, Лев Ильич, не про то мне надо думать, доживу, как начала - давно нет Верки Никоновой, не туда шагнула, раньше надо было - поздно...
"Эко они все об одном, - мелькнуло у Льва Ильича, - такие разные, ничего общего нет, а все им 'поздно'. Неужто у меня еще время есть?.."
– Не надо, Лев Ильич, - попросила Вера и положила руку ему на колено.
– Не нужно, миленький. Это счастье, что у меня сил хватило от тебя отказаться. Или не достало, чтоб все сломать
"Господи, когда она правду говорит?
– думал Лев Ильич.
– Или так ей легче, что, вроде, ради меня приносит себя в жертву?.."
И она ответила ему прямо на его мысли о ней.
– Вот, хоть одно доброе дело я тут напоследок сделала - тебя не погубила, руки тебе не связала. У тебя, Лев Ильич, правда ведь, жизнь начинается. Все для этого есть, чего во мне сроду не было, как и у моего родителя. И Коля тут не при чем. Да и ни в ком я здесь такого не видела - если б раньше встретиться, все, может, и переменилось бы! А теперь хоть буду знать, что бегу не из пустыни, а наоборот - в пустыню. Это Коля здесь все проклял, а я, видишь, любовь оставляю - тем и спасусь... Все, миленький, хватит. Не могу больше, - она подошла к двери, распахнула ее и крикнула: - Наташа! Иди сюда, он мне всю душу вымотал!..
Наташа вкатилась в кухню. Она, видно, едва успела переодеться: на ней было криво застегнутое платье с намокшей тяжелой грудью, из-под короткого подола, открывавшего толстые колени в перекрученных чулках, выглядывала рубашка, над ушами торчали в разные стороны туго заплетенные косички-хвостики, перехваченные ленточками - белой и зеленой, круглые глаза за торчащими кирпичными щеками посверкивали как угли.
– Я тебя просила, чтоб тихо было, - буркнула она, - еле укачала. Уезжаешь - уезжай, а Варьку мою не тронь...
– Ах вот ты как со мной?
– остановилась у стены Вера.
– Мы последний раз в жизни видимся, а ты...
– Посему мы сейчас выпьем разгонную, а уж тогда, если что есть, друг другу скажем...
Она прочно уселась, налила себе полный стакан и подняла перед собой.
– Вот так, - сказала она.
– Сначала надо выпить, может, тогда разберемся. За тебя, Верочка, - и выпила.
Рука у нее была маленькая, крепкая, она пила как-то удивительно бережно, вдумчиво, с поразившим Льва Ильича прямо уважением к напитку, будто не был это поганый портвейн, которым алкаши опохмеляются, а вино, о котором мы читали только в романах, никогда его в глаза не видевши.
– Значит, со мной теперь так можно разговаривать?
– повторила Вера.
Она не садилась, по-прежнему стояла у стены, в глазах закипали слезы.
– Первое, что я тебе хочу сказать, - Наташа поставила стакан и жадно закурила.
– Вы меня простите...
– она галантно тряхнула косичками, - Лев Ильич, я не ошибаюсь? У меня время мало, через пятнадцать минут нам с Варькой гулять, так что если что не так... А мы, верно, последний раз, не до светских ужимок, - она сделала гримаску и означавшую, видимо, светскую улыбку.