Ответ
Шрифт:
— А так, что прошлое знал, — пояснил дядя Пациус — И настоящее тоже. Русский рабочий не то что венгерский, который все субботы проводит в корчме, а по воскресеньям на стадионе торчит, за «Францштадт» болеет. Русский, тот дома сидит да учится. Потом друг к дружке приходят и до утра спорят о том, есть ли бог и как нужно делать революцию, а когда она уж свершится, как тогда они будут страной управлять.
— А что с этим Андришем сталось? — спросил долговязый парень. — Вы с ним еще встречались?
Дядюшка Пациус не ответил. — Да, другие они люди, — проговорил он задумчиво, — из другой глины сделаны. Не такие зас. . . как
— Там женщины тоже революционерки, — обратив к мужу чистое, обрамленное сединами лицо, вмешалась жена Пациуса.
— Пустое говоришь! — недовольно прервал ее муж. — В юбке революцию делать не способно, черт побери, бежать доведется — запутаешься! Баба пусть остается при пеленках, не то, глядишь, и тех не останется, ради кого революцию делать стоило.
— С Андришем-то что сталось? — настаивал молодой рабочий.
— При коммуне повстречался с ним однажды, — сказал дядя Пациус и, приподняв шляпу, тыльной стороной ладони отер со лба пот. — К тому времени он уж таким это чистым шомодьским говорком шпарил по-венгерски, что пештцы только дивились… Когда ж это было?.. В конце марта, пожалуй. Русские военнопленные устроили в Гойаваре[106] митинг и постановили оборонять, значит, венгерскую революцию. Мы с ним на перекрестке Лайоша Кошута и Семмельвейс встретились, как сейчас его вижу: стоит, смотрит на меня и смеется… зубы неровные, нос круглый, картофелиной…
— А после-то что с ним было?
Старик с головой ушел в воспоминания. — Горячие то были деньки… На другой день в помещении союза металлистов собрались работавшие в Пеште итальянские рабочие и военнопленные, они тоже присоединились к нам, на третий день из Вены прибыли поездом тысяча двести австрийских красноармейцев. Образовался первый интернациональный полк и вступил в Крепость.
— Вот это да! — крикнул Пуфи. — В этот полк и я вступил бы!
— Почему ж именно в этот? — спросил Пациус.
— А чтоб языки учить, — ухмыльнулся Пуфи. — С двумя-тремя иностранными языками можно высоко взлететь.
Молодежь, окружившая Пациуса, хорошо помнила коммуну, однако память их удержала лишь то, что доступно было тогда их детскому сознанию. Один первый раз в жизни побывал в те дни на острове Маргит, так как отменили плату за вход, другого повезли летом на Балатон, третий жил в огромной квартире на проспекте Андраши, с ванной и даже с роялем, — правда, все время, покуда они там жили, на завтрак, обед и ужин была одна только ячневая каша. Большинству хорошо помнилась и первомайская демонстрация.
— А время было критическое, — продолжал Пациус; распаленный воспоминаниями, он наконец снял свой котелок и вручил жене. — Мы тут в Пеште празднуем себе, словно воробьи в винограднике, а в этот час белочехи да белорумыны перешли повсеместно в наступление, и красные части оставили Затисье. Мы потеряли Мишкольц, Солнок, возле Тисаполгара румыны форсировали Тису. Вот тогда-то, товарищи мои, собрался
— Одни металлисты? — спросил Ференц Сабо.
Балинт ладонью прикрыл улыбку: он знал, что старик, хотя в этом не признавался, в глубине души настоящими рабочими считал только металлистов; скорняки, текстильщики, стеклодувы, часовщики, ювелиры и прочие и прочие, не говоря уж о строительных рабочих, должны стоить по стойке «смирно», когда к ним обращается металлист.
— Ну, а кто ж, как не металлисты? — искренне удивился дядя Пациус, расстегивая крахмальный воротничок и ослабляя увел галстука. — Остальные, само собой, присоединились к нам, да и хотел бы я посмотреть, как бы они не присоединились! Мы ж все там были — Чепель, «Ганц», «Маваг», «Ланг», судостроительный, из Диошдёра тоже были, из Озда, «Хоффлер и Шранц» из Кишпешта. Там речи были не нужны, товарищи! Ну конечно, поорали немного, черт побери, а потом единогласно порешили, что будем защищать пролетарскую диктатуру до последнего патрона.
Старик умолк. Балинт рассматривал его лицо: иссеченный складками узкий темный лоб с навеки въевшимися в поры железом и маслом, на впалых висках кожа чуть-чуть посветлее, под глазами набухшие слезные мешочки в паутине морщин, за воспаленными веками стариковские карие глаза, в которых скрытно застыли слезы. Впрочем, кроме Балинта, этого, должно быть, не видел никто.
— И на другой же день, — прочистив горло, продолжал дядя Пациус, — рабочие батальоны двинулись на фронт. Шестнадцать батальонов, только что вооруженных. В Главных Северных мастерских, например, когда объявили постановление, тысяча восемьсот рабочих из трех тысяч тотчас выстроились поротно и зашагали в казармы.
— Ух ты! — простонал Пуфи.
— Люди все были служивые, — гудел старик. — К чему, говорят, языком долго молоть.
— Помню, тогда на улицах плакаты висели с призывом к мобилизации, — проговорил черноволосый коренастый слесарь. — Много плакатов, и до чего ж хорошие!
К оружию, пролетарии!
К оружию! В Красную Армию!
К оружию, пролетарии! —
и так один под другим… Я и сам без малого сбежал было из дому.
— Сколько тебе было тогда? — спросил Ференц Сабо.
— Одиннадцать.
— Самый лучший был плакат металлистов, — сказал дядя Пациус. — Ничего на нем не было нарисовано, одна только простая надпись: «Металлист, не посрами себя! Вступай в Красный батальон металлистов! Являться в Манеж, Восьмой район, улица Эстерхази».
— И правда, это лучше всего! — воскликнул Пуфи, подстегиваемый разыгравшейся фантазией.
— Что было потом, вы знаете, — сказал дядя Пациус; его голос звучал хрипловато из-за проглоченных скупых слезинок. — Между прочим, в тот самый день, как зашагал я в казармы, а оттуда сразу на фронт, хоронили бедного моего отца, так и не поспел я на кладбище… Но Фюлек мы у чехов отбили, освободили Шалготарьян, который до тех пор одни шахтеры да рабочие с металлургического защищали от чехов, на восточном фронте снова заняли Солнок, за ним Мишкольц, Леву, Эршекуйвар, опять переправились через Тису. Жаркие были дни!