Ответ

Дери Тибор

В полдень, разогревая на плите фасолевый соус и порядочный кус грудинки в принесенной из дому кастрюльке, он участливо покосился на жевавшего шкварки Балинта. — Заруби себе на носу, сынок, — сказал он, — никогда не ешь того, к чему душа не лежит. Над желудком не покомандуешь, он всегда за себя отомстит. Вот хоть я, к примеру, вчера вечером… Подала мне жена на ужин кусок прогорклого сала, у нее, бедняжки, другого-то и не было ничего, словом, чем богата, тем и рада… вообще-то она хорошая женщина, ходит за мной, лучше не надо, двадцать лет с лишком вместе живем, и не жалуюсь, в доме я первый человек, а уж после меня — дети. Но вот прогорклого сала на дух не принимаю, только погляжу на него,

меня уж и воротит… оно конечно, не у всех так, знаю я одного человека, только старое сало и любит, а вот я нет… ну, съесть-то я съел, не хотел жену обижать. А чем кончилось?.. За всю ночь глаз не сомкнул, знай бегал туда-обратно, будто маятник. К чему душа не лежит, того никогда не ешь, сынок, иначе поплатишься.

После обеда Балинт все ждал, когда же придет черед в третий раз услышать эту историю: дядя Пациус на меньшем не успокаивался. Чуть позже старик вышел из цеха. Когда он вернулся, Балинт сочувственно поглядел на него. — Худо вам, дядя Пациус?

— Что, видно по мне? — спросил старик.

— Бледный вы что-то, — сказал коварный парнишка.

Старик невесело кивнул. — Никогда, сынок, не езди в деревню, — проговорил он, выключив станок и кронциркулем промеряя деталь, которую Балинт продолжал обтачивать во время его отсутствия.

— А почему? — спросил Балинт, невинно поглядывая на добряка мастера.

— Как-то в детстве я пожил в деревне, — заговорил старик, опять запуская станок, — был там у отца моего то ли брат, то ли сват, черт его разберет, одним словом, муж да жена бездетные, и вот они взяли меня к себе на лето, чтобы откормить, значит, потому что был я в то время совсем хиляк. Целое лето выгоняли пасти гусей да кормили прогорклым салом, и так обрыдло мне тогда и то и другое, что с той поры живого гуся видеть не могу, а уж от прогорклого сала, только запах услышу, тотчас всего выворачивает наизнанку. Вот хоть вчера вечером как оно получилось? Я уж говорил тебе в обед, что попортил себе желудок, ну а дело-то было так… утречком пришла к жене моей старшая наша дочка, замужняя, попросить денег взаймы, а жена по простоте все и отдала, что в доме было, а мне на ужин картофельного супу тарелку дает да кусок прогорклого сала, ну, зажал я нос и, чтоб, значит, не обидеть ее сердце материнское, съел. Да что толку-то, ежели душа не принимает…

Одним словом, дядюшка Пациус был человек основательный, рассказывая, не жалел времени ни на исторический фон, ни на поучительное заключение. Балинт забавлялся этим про себя, однако быстро разглядел за стариковской болтливостью большой жизненный опыт, острый ум, спокойную мудрость. Иногда над стариком можно было от души посмеяться, но это не наносило ни малейшего ущерба его авторитету. Балинт и прежде смеялся охотно, с тех же пор как работал у токарного станка, стал особенно смешлив: довольно было малейшей зацепки, и вот уже звонкий мальчишеский хохот широкой дугой серебряных блесток взлетал над станком.

— Чего смеешься? — спрашивал Пуфи, останавливаясь перед ним.

— Тебя увидел.

— Меня?

— Тебя, кого ж еще?

— Ну, и что во мне смешного? — ухмылялся Пуфи.

— Да все, — отвечал Балинт.

Он именно так и думал, как говорил; но точно так же мог бы ответить на этот вопрос любому. В самом деле, чего уж смешнее, когда разъяренный господин Битнер орет, как бешеный, а сам то и дело поддергивает на животе штаны, чтобы не свалились? Или когда господин Тучек пулей вылетает из конторы, словно должен немедленно сообщить всему свету что-то важное, и вдруг застывает на полном ходу, забыв, зачем бежал, и, уныло почесывая затылок, плетется обратно? Или господин Богнар, который на любые просьбы наобещает с три короба, а сам тем временем озабоченно потирает нос,

далеко не уверенный, согласится ли мастер Битнер, чтобы его хозяин выполнил свои обещания. — Как же, непременно! — говорил владелец мастерской весьма решительно из-под распятия, вещавшего над его лысым черепом о страданиях этого бренного мира, и по его лицу отчетливо видно было, как он боится своего цехового мастера, которому платит жалованье. Словом, жизнь оказывалась на удивление забавной, и Балинт смеялся без устали.

Однако к дяде Пациусу — как ни посмеивался над ним про себя Балинт — он испытывал глубокое уважение, как вообще ко всякому мастерству и мудрости. Старик был на редкость хорошим токарем; об этом все знали, да он и сам никогда не таился. У него были две-три дежурные фразы, которые он повторял ученику изо дня в день; Балинт сперва взял их на заметку, потом заскучал, но позднее понял. — У токаря наука одна, сынок, — говорил старик каждое утро, становясь к станку.

Паренек вынужденно принимал заинтересованный вид.

— Нужно измерять научиться, сынок.

— Так точно, — отзывался Балинт.

— Тут суета да спешка ни к чему, лучше отмерить семь раз, — сообщал старик по утрам, а иногда еще и днем. — Измерил не торопясь, потихонечку — погляди на кронциркуль внимательно, чтоб не напутать. Ведь если запорешь деталь, куда больше времени уйдет, чем на промеры.

— Так точно, — отвечал парнишка. — Больше уйдет.

У самого Пациуса были неправдоподобно чуткие руки: этот измерительный прибор был точнее даже глаз его, тоже острых, как у рыси. Если работа требовала точности до сотых миллиметра, он и тут удовлетворялся, как правило, кронциркулем, отмечающим только десятые доли, когда же деталь была готова, заставлял стоявшего рядом Балинта вымерять ее микрометром. — Ну? — спрашивал он, пряча под длинными усами хитроватую по-стариковски улыбку.

Балинт измерял, измерял, трижды проверяя себя, что-бы не опозориться. — Все точно! — говорил он удивленно. И действительно удивлялся, видя, как старик подводил к резцу почти готовую уже деталь, иной раз запуская привод вручную, легким движением, почти незаметно нажимал раз-другой и вынимал обточенный с микроскопической точностью поршень, или сцепление, или подшипник без единой царапины, серебряно поблескивавший, словно вынутый из горной речки. Дядюшка Пациус в такие минуты не мог нарадоваться ошеломленной физиономии Балинта — ошеломленной, но при этом и немного гордой: вот, мол, каков у меня мастер!

— Точно? — переспрашивал старик с детским лукаво-торжествующим видом, двумя пальцами разглаживая усы.

— Точно.

— Уверен?

— Уверен, — отвечал Балинт.

Старик погрозил ему указательным пальцем с надтреснутым ногтем. — А ну, измерь еще разок!

— Я уж три раза мерил, — взмолился Балинт.

— А я вот не выпускал микрометр из рук, — сказал Пациус, — зато теперь могу мерить даже пальцем. Погоди, и ты выучишься!

— Я? Никогда! — воскликнул Балинт.

Старик погрозил опять. — Чтоб я этого слова не слышал — никогда, — сказал он. — Кое-чего я все же достиг в своей жизни, но этого слова для меня не существовало. Гм, «никогда»!

— Выходит, зря говорится: «живем, братцы, никогда не помрем!» — весело возразил Балинт. — А я-то думал, это правильно.

— Нет, сынок, не правильно, — серьезно сказал старик. — Мне уже пятьдесят минуло, и хоть не разумом еще, но всем телом моим чую, что неверно это говорится. Да и ни к чему мне жизнь, если уж работать не смогу. Чтоб от другого человека зависеть? чужой хлеб жевать? Заруби себе на носу, жить кому-то в тягость не годится, жизнь на даровщину гроша ломаного, стружки этой вот не стоит. Помирать, сынок, надо вовремя. Ни раньше, ни позже!