Ответ

Дери Тибор

Балинт снял пиджак, рубашку — захотелось, чтобы дышала вся кожа. Солнце горячо припекало, с соседнего лесосклада повеяло смолистым духом сухих досок, перебивавшим прохладный, ласковый запах воды. На берегу почти никого не было, с безлюдных по-воскресному заводских территорий не доносилось ни звука, высокий дощатый забор за спиной заглушал и редкое движение на далеком отсюда проспекте Ваци. По ту сторону реки изредка проплывала вдоль будайского берега навстречу течению запоздалая лодка любителей воскресной гребли, чувствительная мембрана воды доносила время от времени их громкие вскрики, и все-таки на омытом, порыжелом дерне было так тихо, что издалека слышалось легкое неровное жужжанье приближающейся стрекозы.

Балинт смотрел и смотрел на катившиеся дунайские воды. Его охватило вдруг неведомое прежде спокойствие. Покинув Киштарчу — тому уже несколько

лет, — он отвык от особенной тишины, которую способна соткать вокруг человека одна лишь природа из бархатно-мягких шумов, стрекота сверчка, дыхания ветра, капели, из тех звуков, которые слышишь только кожей и сердцем, и вот крохотный, почти городской уголок природы вдруг запер его между высоким дощатым забором и Дунаем и вновь затеял с ним разговор. За спиной Балинта потрескивали на жарком солнце сложенные, как для костра, балки, легкая волна могучей реки иногда подкатывалась к самым ногам. Ботинки он тоже снял.

Вдалеке, над узкой полоской Обуды, тремя темными волнами взмывала к летнему небу трехглавая гора Хармашхатархедь. Она была сотворена из того же материала, что и река: это была тоже природа. И тот же стих твердила она, что и вода: то был голос природы. И выглядела уместной, как сама природа. Гора по ту сторону бешено сверкающей реки казалась до того знакомой, что ухо издали улавливало гул леса, тишину прогалин между деревьями, гуденье шмелей на опушках. Между горой и рекой четко вырисовывались высокие заводские трубы Обуды, а у подножий их — мирные стайки желтых одноэтажных домов, за окнами которых угадывалась воскресная тишина и чистота. Старый город тоже льнул теперь к природе, словно воскресенье — к будням. Балинт до самого вечера провалялся на дунайском берегу. Со времени давно миновавшего детства он забыл, что такое безделье, месяцами не знал за весь день минуты, чтобы голова его не была занята размышлениями, руки — работой, какой-то целенаправленной деятельностью. Но сейчас он дал себе волю, словно погрузился в дрему всем своим существом. Он не думал ни о прошлом, ни о настоящем, ни о будущем. Неторопливо, обстоятельно расчищал вокруг себя кусочек ржавой травы: бросил в воду сверкающую на солнце крышку от консервной банки и потом долго смотрел на нее, сверкающую и там, под водой, зашвырнул в Дунай рифленую жестяную пробку от пивной бутылки, послал ей вдогонку кусок толстого зеленого стекла, подобрал клочки газет, какое-то тряпье, пуговицу от рубашки, все то, чему не должно быть места в траве. А вода все катилась и катилась мимо, то здесь, то там взбивала желтоватую пену, завивалась кружевом и была как будто все время одна и та же, все с тем же плеском омывала те же берега. Час ускользал за часом, Балинт смотрел на воду и не замечал, как уходит время. Трава вокруг него была уже совсем чистой, ее не загрязнял оставленный человеком мусор, правда, чуть дальше валялась яичная скорлупа, но, чтобы убрать ее, нужно было встать.

Небо над ним плавилось летним сиянием. Оно так слепило глаза, что приходилось щуриться. Однажды высоко над берегом стремительной дугой промчалась чайка, словно и сама была лишь сгустком света. Ни единое облачко не омрачало бескрайний небосвод, из света возникшего и свет излучающего, столь же вечного и непреходящего, как и могучая река под ним. Крохотные лучики света слетали вниз с высоты, окунались в прохладной воде раз-другой и вновь уносились ввысь, а следом взвивались сонмы чуть более тяжелых, более материальных бликов, покачивались в вышине над рекой и, обесцвеченные, как вода, опадали. Небо и вода были сплошным клубящимся сверканьем, рассыпающимся зигзагами во все стороны, взмывающим и падающим, изливающимся, ускользающим, стремительно скачущим вверх и вниз. Все предметы между лесоскладом и трехглавой горой приобрели воздушность, засияли.

Мир казался счастливым. Балинт тихо лежал на траве, загоревший до пояса, прогревшийся, его пальцы бездумно перебирали травинки, царапали земляные ложа выковырянных камешков. Солнце как будто выжгло отраву из его нервов: он чувствовал себя таким довольным и легким, что не насвистывал только по лени. Все ему нравилось вокруг, даже то, что нечего есть и пить ему, не евшему целый день и не пившему, и так будет еще долго, потому что, кто знает, когда придет охота встать и идти домой. По самой середине Дуная маленький черный буксир тащил восемь огромных, тяжело груженных барж; он был такой малюсенький, такой трогательный и смешной в своих усилиях и так успешно справлялся с тяжкой обузой, так пыхтел, отдувался, фыркал и фукал в отчаянном усердии, что Балинт громко рассмеялся.

Он впервые смеялся от души, с тех пор как вышел из ворот Главного полицейского управления. Воспоминания вдруг схлынули с него и показались дурным сном; правда, сон тоже действительность, но, просыпаясь, человек тем самым освобождается от нее.

У его ног в непобедимом спокойствии катилась вода, серая, желтая, голубая. Казалось, так было испокон веков и будет всегда. Река была величава, хотя полным-полна мелкими капризами, озорством, лаской. Вдруг покрывалась желтыми пузырями, тут же лопавшимися, устраивала водоворот вокруг какой-нибудь гальки, морщилась и разглаживалась, местами покрывалась гусиной кожей, бесновалась вокруг плывущей ветки. И в то же время непрерывно катилась, текла, струилась мерно, величественно, бесконечно.

Балинта охватила дрема. Прежде чем поддаться ей, он встал и убрал яичную скорлупу. И, едва лег, сразу уснул, Он спал с улыбкой на округлившемся, чистом лице, несколько крупных капель пота пригрелось возле носа, под глазами проступили мягкие бороздки, по которым укатились все прошлые и будущие слезы его жизни.

Десятая глава

Воскресенья стали безрадостными, скучными, с тех пор как Балинт перестал ходить к Рафаэлям. Вечерней работой у сапожника он зарабатывал теперь иной раз восемь — десять пенгё в неделю — научился ставить подметки, выколачивать их, подбивать каблуки — и по воскресеньям стал захаживать в корчму на проспекте Ваци, чтобы до обеда пропустить один-два фреча; остальные деньги отдавал крестной. Отодвинувшись в дальний угол стойки, он сидел по большей части один, отхлебывал фреч с красной кадаркой, неторопливо, по-стариковски, совсем как его крестный; однако если к нему обращались, отвечал охотно, не сторонился и долгой беседы, говорил приветливо, но сдержанно. Кислый винный дух корчмы, правда, не слишком ему нравился, но все-таки он чувствовал себя здесь, как дома.

Как-то утром за угловым столиком Балинт увидел Оченаша. С ним сидели еще двое, по виду оба рабочие, один постарше, другой помоложе; перед каждым стоял стакан с пенящимся пивом, над головами жужжали мухи.

Балинт оторопел, вся кровь бросилась в голову. Почти четыре года не видел он своего старого друга — безмолвная встреча в Главном управлении полиции не в счет, — и воспоминания, поднявшиеся во весь рост, полнокровно и свежо в двухсотой камере во время его ночных терзаний, сейчас вдруг снова накинулись на него, тысячью рук вцепились в горло. Время примиряет; дурные воспоминания предаются забвению быстрее, чем хорошие, дабы можно было жить дальше с цельной душой; в человеке откладывается лишь извлеченный из них опыт, который, как противоядие, служит для самозащиты в последующей жизни. Хотя со времени, истекшего после памятной сентябрьской демонстрации, Балинт стал опытнее и тогдашние муки давно улеглись в его душе, но дружеское чувство при виде Фери заколосилось с новой силой. Единственное дурное воспоминание осталось живо с той поры: то, что он сам оскорбил в корчме своего друга, сам оборвал дружбу… От этого краска радости на лице сменилась бледностью и на полдороге замер порыв, бросивший его было к другу, а ноги словно приросли к земле.

Когда он открыл дверь, Оченаш как раз поднял голову, их взгляды скрестились. Оченаш тут же отвел глаза и мгновение спустя продолжил беседу со своими. Его круглый череп был острижен под «ноль», над левым виском тянулся узкий шрам, словно проведенный красным карандашом; он был точь-в-точь тот самый Оченаш, с которым Балинт пил в этой корчме четыре года назад, на другой день после сентябрьской демонстрации. Такой же худой, веснушчатый, и шея на номер тоньше, чем следовало бы. Балинт смотрел на него, не отрываясь, как будто хотел увидеть те слезы, которые набежали другу на глаза, когда Балинт плюнул ему в лицо и прогнал от своего стола. Эти слезы он находил только в собственной памяти, на веснушчатом лице Оченаша играла прежняя, свойская и насмешливая улыбка. За улыбкой всплыли воспоминания, незабвенная панорама первой большой дружбы детских лет.

Балинт подошел к угловому столику.

— Сервус, Фери, — сказал он.

— Сервус, — кивнул Оченаш.

— Можно подсесть?

— Если бедро не вывихнул, значит, можно, — сказал Оченаш.

Балинт представился двум незнакомцам, сел, заказал фреч с кадаркой.

— Мой старый приятель, — пояснил собеседникам Оченаш. — Образцовый парень! Вкалывать любит в две смены, в корчму заходит раз в год.

— Теперь уж нет, — сказал Балинт. — Каждое воскресенье.

Оченаш усмехнулся. — Загнул.