Ответ
Шрифт:
— Что я тебе, папа римский? — истерически закричал Оченаш. — Я ничего не знаю, и ты мне ничего не рассказывай! Слышать не хочу!
— Почему? — спросил Балинт, все больше удивляясь.
— Да потому что не хочу, — вскрикнул Оченаш, выйдя из себя, и его веснушки вдруг стали почти черными на резко побелевшем лице. — Кажется, ведь ясно сказал: не хочу!
Они молча продолжали идти к Дунаю. Балинт никак не мог взять в толк, почему Оченаш отказывается говорить о коммунистах. Просто не доверяет мне, вдруг подумал он, бледнея. Может, подозревает, что я стал шпиком?.. С теми двумя рабочими он разговаривал вполне доверительно, Балинт понял это, как только вошел в корчму, по их позам, сдвинутым головам,
— Ты не захотел признать меня в двухсотке, чтоб не завалить, да?
— Ах-ха, — выдохнул Оченаш.
Балинт остановился, пронизывающе посмотрел другу в глаза. Некоторое время оба молчали. Балинт долго вглядывался в лицо Оченаша, он почти забыл, что и тот может смотреть на него так же. Когда наконец он отвел глаза, его светлое мальчишеское лицо было глубоко серьезным, до времени повзрослевшим.
— Надеюсь, ты не принимаешь меня за шпика? — спросил он просто, но в его голосе было столько непроизвольного достоинства, сколько душа даже зрелого мужчины способна выразить лишь в редкие минуты.
Оченаша била крупная дрожь. Он побледнел, бросил на Балинта долгий, молящий взгляд, открыл рот, закрыл, снова открыл, но не произнес ни звука. Еще раз поглядел на Балинта, потом вдруг повернулся и, прихрамывая, чуть не бегом пустился прочь. В три часа дня на Западном вокзале у него была встреча в ресторане Демуса с агентом в тирольской шляпе, который на следующей неделе обещал устроить его на пивной завод Дреера.
Балинт начисто позабыл о Юлишке. Когда он вернулся на проспект Ваци и на него повеяло вдруг ароматом чистого, только что выглаженного белья от метнувшегося навстречу красного платья в белый горошек, он радостно улыбнулся и только потом помрачнел.
— А вот и я! — сказала Юлишка, чуть склонив набок девчоночью головку.
— Вижу, — буркнул он грубо.
— Теперь ты проводишь меня до дому?
Балинт секунду поколебался. — Некогда.
— Ну, тогда я тебя провожу, — сказала Юлишка твердо, но ласково. — А жаль, я сегодня приготовила твою любимую лапшу с картошкой, думала, ты придешь.
Каждое воскресенье, уже третий месяц, готовила она лапшу с картошкой на обед, надеясь, что придет Балинт; отец и особенно Сисиньоре никак не могли понять такого однообразия.
— Ну, ничего, — добавила она себе в ободрение, — я и на следующее воскресенье это же приготовлю, если придешь… Глянь-ка, да у тебя усы выросли!
— Выросли? — сурово повторил Балинт, но не потрогал рукой.
Они все еще стояли на углу под палящим солнцем.
— Ну, так пошли! — предложила Юлишка и взяла Балинта под руку. Он с удовольствием прижал к себе ее руку, но тут же свирепо отдернул свою, лицо стало туповатым от нахлынувших противоположных чувств.
— Что ты от меня хочешь? — спросил он со злостью, в то же время невольно прилаживая шаг к походке Юлишки. Юлишка знала, чего она хочет, Балинт же только догадывался, чего не хочет, поэтому был злее, неуклюжей и беспомощней, чем целеустремленная, спокойно-решительная Юлишка.
— Чего я хочу? — удивленно спросила она. — С тобой быть хочу.
— Сказал же, мне некогда, — буркнул Балинт.
— Вот чепуха! — засмеялась девочка, вскидывая голову. — Сисиньоре говорит, что в воскресенье даже господу богу не бывает некогда, а уж ему-то забот хватает. Ты еще не кончил дела с этой лисицей?
— Лисицей?
— Он только что проскочил тут мимо меня… скулил, будто лиса в зоосаду, — сказала Юлишка. — Не нравится мне его физиономия. Зачем ты с ним водишься?
Юлишка еще не знала — потом-то научилась и этому, — как опасно ругать друзей мужа; под предлогом мужской солидарности мужчины отстаивают собственную
Девочка обиделась, но не подала виду.
— Никакого, — сказала она, — я просто спросила. Если тебе он нравится, забудь, что я сказала.
— Не мешайся в мои дела, — багровея, прорычал Балинт, — я этого не потерплю.
Юлишка кивнула.
— Правильно, ведь и у меня есть свои дела, — проговорила она рассудительно и чуть заметно сжала руку Балинта. — Как давно уж мы не виделись! А Сисиньоре очень больная была, теперь-то опять поправилась.
— Я сам выбираю себе друзей, — кипя от ярости, продолжал Балинт, — и ты не вмешивайся, слышишь?
Юлишка засмеялась. — Да ладно тебе, не кипятись!
— Кстати, вкус у тебя никудышный, — сказал Балинт, шагая так, что девочка едва за ним поспевала. — Мой друг всем женщинам нравится.
— Ты гораздо красивей, — возразила Юлишка. — Он тем нравится, кто тебя не знает… Да, а ведь я Юлишку Надь видела!
Балинт остановился.
— Где?
— Как-то на улице случайно встретились, — рассказывала Юлишка. — Но она только поцеловала меня и тут же побежала дальше, торопилась очень. А еще раньше присылала одного человека, чтоб мы ему те бумажки и книги отдали.
— Где она живет теперь? — спросил Балинт.
Девочка пожала плечами.
— Ты ничего не знаешь, — прошипел Балинт. — Ты глупа, как… Могла бы догадаться, что мне нужно знать ее адрес!
Юлишка опешила. Прежде она думала, что Балинт сердится за то, что поддался ее уговорам и спрятал листовки, а значит, его крестный отец из-за нее попал в тюрьму, — но сейчас он кипятился уже совсем из-за другого: зачем не спросила адреса той, кому листовки принадлежат? Тяжелый он человек, думала Юлишка, намучаюсь я с ним. Юлишка очень горевала о Балинте те два или три месяца, что не видела его, часто плакала, особенно по воскресеньям, прождав напрасно к обеду, но ей ни разу даже не пришло в голову, что Балинт может покинуть ее навсегда, а она — с этим примириться. Она была красивая девочка, на улице совсем взрослые мужчины оборачивались ей вслед, было у нее и несколько знакомых мальчиков, с которыми она изредка пересмеивалась и которые охотно стали бы ее верными спутниками, как-то Юлишка даже ходила с одним из них в кино, но когда тот вздумал лапать ее, так ударила в грудь, что парень свалился со стула. Ребята, привыкшие к более легким успехам, быстро от нее отходили, и девочка оставалась одна со своими материнскими заботами об отце и старенькой бабушке; впрочем, не считая одного-двух воскресений, проведенных в горьких слезах, она стойко переносила одиночество, живая фантазия и готовность поболтать даже с самою собой заполняли неподходящее для ее возраста уединение. Стряпая, перемывая посуду, она громко, по-детски игриво разговаривала с окружающими предметами, а из комнаты в это время неслись старческие причитания Сисиньоре, славшей упреки далекому миру; два одиноких монолога по обе стороны стены лились одновременно — монолог девочки и монолог старухи. Подруг у Юлишки как-то не было, разве что мимолетные приятельницы, единственная более или менее близкая подруга, Ирма Живанович, переехала в Кёбаню, на другой конец города, и с тех пор они почти не виделись.
— Я не знала, что тебе нужен ее адрес, — оправдывалась девочка. — Да я и сама хотела спросить, чтобы навестить Юлишку, но не успела опомниться, как ее уж и след простыл.
— Голова у тебя варит медленно, я всегда это говорил, — проворчал Балинт. — Чего еще тебе от меня нужно?
— Послушай, Балинт, — внезапно решившись, сказала Юлишка, и ее бледное личико под венком угольно-черных волос сразу заострилось, — ты на меня сердишься за то, что я отдала тебе те бумаги?
— Очень нужно мне сердиться!