Ожерелье королевы
Шрифт:
Легкий стук в дверь оторвал его от размышлений, разогретых плотной закуской, которой он недавно отдал должное.
Почти одновременно раздался голос:
– Брат, вы позволите войти?
– Граф Прованский! Вот ведь черт принес! – проворчал король, откладывая астрономический атлас, раскрытый на самых больших изображениях созвездий, и бросил:
– Войдите!
Слишком почтительно для брата и слишком развязно для подданного вошел коротенький, толстый, краснолицый человек с живым взглядом.
– Вы не ждали меня, брат?
– По правде сказать, нет.
– Я
– Нет. Вы, должно быть, хотите сообщить мне какую-нибудь интересную новость?
– Нелепый и комический слух…
– А, сплетню.
– Вы совершенно угадали, брат.
– И она вас повеселила?
– Да, своей необычностью.
– Какая-нибудь пакость обо мне?
– Бог свидетель, брат, если бы это было так, я не позволил бы себе смеяться.
– Значит, о королеве.
– Представьте себе, государь, мне серьезно, да, да, самым серьезным образом, сообщили… Держу пари, ни за что не угадаете!
– Послушайте, брат, после того как мой наставник велел мне восхищаться ораторскими приемами у госпожи де Севинье [90] как образцами стиля, я перестал ими восхищаться. Так что давайте к делу.
– Хорошо, – пробормотал граф Прованский, несколько опешив от такого резкого приема. – Говорят, будто королева на днях выкинет. Как вам это нравится?
И королевский брат рассмеялся.
– Будь это правдой, это было бы крайне прискорбно, – хмуро произнес король.
90
Севинье, Мари, маркиза де (1626–1696) – одна из самых выдающихся женщин XVII в. Ее письма к дочери графине де Гриньян считались образцом эпистолярного жанра.
– Но ведь это неправда, не так ли?
– Да, неправда.
– И неправда, что видели, как королева ждала у калитки возле прудов?
Неправда.
– В тот день, помните, когда вы приказали запереть ворота в одиннадцать?
Не помню.
– Но все равно, представьте себе, брат, ходит слух…
– Что такое слух? Где он ходит? Кто он такой?
– Глубокая мысль, брат, весьма глубокая! Действительно, что такое слух? Так вот, это неуловимое, непостижимое существо, именуемое слухом, утверждает, будто королеву видели в половине первого ночи под руку с графом д'Артуа.
– И где же?
– Они направлялись в дом графа д'Артуа, в тот, что позади конюшен. Неужто ваше величество не слышали про эту гнусность?
– Как же, слышал, брат, слышал. Об этом постарались.
– То есть как, государь?
– А разве не вы вложили свою лепту, чтобы я услышал?
– Я?
– Да, да, вы.
– Но каким же образом, государь?
– К примеру, посредством четверостишия, которое было напечатано в «Меркюр».
– Четверостишия? – переспросил граф Прованский, и лицо его еще сильней побагровело.
– Не секрет же, что вы любимец муз.
– Но не настолько…
– Чтобы сочинить четверостишие, кончающееся строчкой: «Елена не призналась Менелаю»?
– Государь!
– Не отпирайтесь. Вот оригинал четверостишия.
– Государь, одно безумство влечет за собой другое.
– Уверяю вас, граф, безумство – это то, что сделали вы, и меня поражает, как мог философ совершить подобное безумство, – уж оставим за вашим четверостишием это определение.
– Вы суровы ко мне, государь.
– По вине и кара, брат. Вместо того чтобы сочинять эти стишки, вы могли бы поинтересоваться, что делала королева, как это сделал я, и тогда вместо четверостишия, направленного против нее, а следовательно против меня, вы написали бы вашей невестке мадригал. Вы скажете, что это вас не вдохновляет, но я предпочитаю скверное послание хорошей сатире. Кстати, Гораций, ваш любимый поэт, говорил то же самое.
– Государь, вы удручаете меня.
– Ну, а если вы в отличие от меня не были уведомлены о невинности королевы, – продолжал король суровым тоном, – то, право, лучше бы перечли вашего любимого Горация. Ведь это же он прекрасно сказал – прошу простить за мою латынь:
Rectus hoc est:
Hoc faciens vivam melius, sic dulcis amicis occurram [91] .
To есть «Вот наилучшее: если я буду так поступать, стану приятней жить и буду приятней друзьям». Вы перевели бы это гораздо изящней, но, думаю, смысл я передал.
И, преподав такой урок, скорей по-отцовски, чем по-братски, добрый король замолчал, ожидая, что провинившийся начнет оправдываться.
Граф Прованский некоторое время молчал, обдумывая ответ, но выглядел он не то чтобы смущенным, а скорей оратором, ищущим, как бы поделикатней выразиться.
91
Гораций. «Сатиры», 1,4.
– Государь, – наконец произнес он, – при всей суровости вашего приговора у меня есть средство оправдаться и остается надежда на прощение.
– Слушаю вас, брат.
– Ведь вы обвиняете меня в том, что я заблуждаюсь, а не в том, что у меня дурные намерения?
– Разумеется.
– Но если это так, то ваше величество, признающий, что человеку свойственно заблуждаться, соблаговолит признать, что кое в чем я не заблуждаюсь.
– Брат, я вовсе не намерен отрицать ваш ум, он силен и глубок.
– Но, государь, как же мне не заблуждаться, слыша все то, что болтают вокруг? Воздух, в котором живем мы, члены царствующего дома, напоен клеветой, да мы и сами пропитаны ею насквозь. Я ведь не утверждал, что верю, я сказал, что мне говорили.
– Вы правы, так оно и есть, но…
– Четверостишие? О, поэты – своеобразные существа, и потом, не лучше ли было бы ответить снисходительной критикой, которая могла быть воспринята как предостережение, чем супить брови? Угрожающие позы в стихах не оскорбляют, это не то что памфлеты, по отношению к которым следовало бы просить ваше величество проявить строгость, памфлеты вроде того, какой я вам сейчас покажу.