Ожидание
Шрифт:
Зовут его Вана. Скоро уж шестьдесят стукнет ему. В молодости, задумав жениться, начал он строить себе новый дом. Высокие возвел стены, только, когда клал балки на втором этаже, поскользнулся, сорвался и жестоко покалечился. Кости-то переломанные срослись, но от сотрясения мозга остался парень на всю жизнь каким-то блаженным. У Вана редкая щетина на подбородке и крикливый голос. Каждое утро выходит он за околицу деревни. Там у него издавна облюбован один пригорок, поднимется туда Вана и крикнет: «Гоните скотину!». И по дворам в селе соседи начинают звать друг друга: скорей, мол, Вана уже крикнул! Правда,
Деревня жалеет Вана и, помимо определенной суммы, которую всегда точно и в срок платят ему, не скупится и на маленькие подарки: одни купят белье, другие сатиновую рубашку, кто залатает изодравшиеся штаны, кто в доме приберет. А Вана все отказывается: мне вашего ничего не надо, я и сам, говорит, работяга. Вечерами, усталый и измотанный, возвращается Вана домой, он не то что идет за стадом, а как бы смешивается с ним. Сытый скот, мотая головами, стуча сильными копытами, входит в село. Потом одна корова свернет вправо, вторая — влево, третью возьмет за рога вышедший за калитку хозяин, а четвертая сама просунет голову в приоткрытые ворота…
Потом и Вана свернет к себе, ляжет на вынесенную во двор тахту и будет глядеть в небо… Часами глядит. В небе кружат коршуны, но Вана не видит их. Дикие голуби пролетят над его двором, но и голубей не заметит Вана.
А большие, цвета меда, глаза его раскрыты…
Стемнеет, в листве ореха заблещут звезды. Вана все так же неподвижно покоится на тахте: он устал… Скрипнет калитка, появится кто-нибудь из соседей с глиняной миской в руках. В миске — горячая еда. Соседка примется осторожно трясти его и звать: Вана, Вана, ну, встань же, проснись! Вана долго потягивается, поеживается, наконец садится на тахте и начинает есть.
Удивляетесь?.. Да, и эта напасть привязалась к нему после того падения: с открытыми глазами спит Вана. Вот уже сколько лет не смыкал он век…
Я и невысокий рыжий агроном все еще поднимаемся по косогору, стараясь держаться высохшей аробной колеи. Серо-стальной купол крепости Мачабели скрылся за лесистым холмом. Видны уже кукурузные поля. Арба, доверху нагруженная кукурузой на силос, медленно движется под гору нам навстречу. Мы отходим в сторону от колеи, уступаем дорогу.
— Здравствуйте! — говорит аробщик.
— Здравствуйте! — отвечаем мы с агрономом.
Аробщик, словно тигр, вставший на дыбы, возвышается на сиденье, раскинув руки и держась за высокие боковые стойки. Голова его повязана белым платком. Седые брови шириной с детскую ладонь нависают над зоркими глазами.
Арба проехала мимо, и мы подошли уже к кукурузному полю, когда услышали вдруг громкую брань и крики какого-то молодого, судя по голосу, человека. Вскоре вслед за бранью появился и сам бранившийся: смуглый, стройный, как ясень, парень выскочил из кукурузника. В одной руке он держал обломанные початки, в другой — одноствольное ружье. Брошенные в нашу сторону початки шлепнулись у самых ног агронома. Мигом повернувшись, парень снова исчез, скользнув как рысь, меж высоких стеблей кукурузы.
— Всего неделя, как назначили его сторожем, — шепнул мне растерявшийся
— Не нужно мне больше ни процентов ваших, ни ваших двадцати трудодней, ни того, чтоб люди глядели на меня, как на волка, — одним духом выпалил он побледневшему агроному излюбленную фразу опытных сторожей.
Слова, будто картечь, прожужжали над головой моего спутника и эхом отдалась в горах…
Мне стало смешно. Семнадцати-восемнадцатилетний юнец, почти мальчик, за какую-то неделю перенял все повадки бывалого полевого сторожа…
Из кукурузника вылез еще один пожилой крестьянин.
— Как, Тедо, говоришь?.. С Тедо, брат, столько удержали, что и сидеть на лошади не захочешь. Даже если б он лошадь на собственную шею посадил, и то бы ему лучше жилось, — проговорил он, как песенку промурлыкал. Подобие улыбки играло на его лице.
При виде пожилого крестьянина наш маленький агроном как-то распрямился. Крестьянин подошел к нам, спокойно ткнул в бок стоящего возле нас сторожа с ружьем — тот отлетел к канавке. Энергией сжатой стальной пружины и спокойствием слона веяло от этого мужчины, от всей его фигуры, словно стянутых в один клубок мышц.
— Горяч, а?! — сказал он, показывая глазами на усевшегося на краю канавки сторожа. — Мой сын, восемнадцатый пошел ему…
Отойдя немного в сторону, я по отдельности разглядывал участников этой маленькой сцены.
Юный сторож, опустив голову, тер кулаками полные слез глаза. «Спросим у Царба, спросим у Миха, у женщин, что работают на свекле!» — время от времени выкрикивал он. Но головы так и не поднимал… А отец юноши с улыбкой рассказывал агроному случившуюся историю.
Эремо, крестьянин с соломенного цвета волосами, оказывается, привязал лошадь в стерне рядом с кукурузником. А сам ушел по каким-то делам. Лошадь отвязалась, забрела в кукурузник, кое-где поела и потоптала початки.
— Сосчитаем — и пусть с меня удержат, пусть удержат, будь она проклята. Люди, я ж не убегаю, будь она проклята… Из-за каких-то двадцати початков… будь она проклята… Три месяца в горах паслась эта волчья сыть, никто ведь здесь и в глаза ее не видел!.. Сосчитаем — и удержите с меня! — говорил расстроенный и пристыженный Эремо.
Агроном вместе с отцом юноши — Дата Меланашвили и Эремо вошли в кукурузник посмотреть на причиненный злосчастной лошадью ущерб.
Наш сторож все еще сидел с опущенной головой, только он уже не вытирал слез. Теперь, положив свою одностволку на колени, он палочкой очищал спусковой механизм от застрявших в нем кукурузных листьев…