Падший ангел
Шрифт:
просить машинку не у кого-то из «мэтров», обитав-
ших тогда в Комарове, а прямиком у самодеятельно-
го автора «Снов» и прочих косых сучьев. До сего
дня я так и не выяснил: имелась тогда у Ахматовой
своя пишмашинка, или отсутствовала, или — слома-
лась? (Теперь, после недавнего опубликования в
«Новом мире» заметок об Ахматовой Анатолия
мана, вывод таков: А.А. вообще не любила «маши-
нок», предпочитая им классическое Перо.)
«Технику» возвратили мне через день-другой
вместе с копировальной бумагой, той, что была ис-
пользована, однако использована удивительно акку-
ратно, во всяком случае, с копирки, повернутой
«лицом» к свету, запросто считывался текст, отби-
тый кем-то из ахматовского окружения на весьма
шумной, нещадно тарахтевшей «Москве». Листы
копирки использовались почему-то единожды, под
каждую последующую страницу текста подклады-
вался новый лист «переводки». Тогда же подума-
лось: ничего себе живут! Непонятную мне расточи-
тельность приходилось толковать, опираясь на свои
плебейские запросы и возможности: дескать, вот
она, голубая кровь, с ее замашками, госпожа, поэти-
ческая дама — вот и чудит, вот и размахнулась.
Даже когда вчитывался в повествовательные
строчки, предварявшие «Реквием», в которых гово-
рилось о стоянии в очередях возле тюремного подъ-
езда, в голову почему-то не пришла «крамольная»
догадка: а ведь тебя, дурака, похоже, приглашают к
прочтению опальной поэмы, потаенного слова...
Пусть — к прочтению «наоборот», навыворот, в зер-
кальном, так сказать, варианте, к прочтению сквозь
черную, ночную бумагу, наложенную на дневной
животворящий свет, что вызревал помаленьку за
окном, в пространствах и помыслах Отчизны. Но
вот же, занятый собой, не сообразил, не догадался,
что пожилая, грузная, величественно-глуховатая
женщина способна на какой-то экстравагантный,
протестующий, «молодежный» жест. Разве не могла
она таким образом взять и поделиться сокровенным,
почти
вряд ли — с первым встречным. И «трюк» с копир-
кой наверняка принадлежал (по замыслу) не ей, а
тому, кто перепечатывал тогда поэму. Кто знал меня
основательнее, нежели хозяйка поэмы. Этим своим
соображением я ни в коей мере не хотел бы умолять
бесстрашие ахматовского мужества, отвагу ее сердца,
которое к тому времени наверняка еще не оттаяло от
стояния в ежовских очередях, замученное, однако
не сломленное, ибо чем для него, да и не только для
него, был в те годы «Реквием»? Ведь и впрямь — не
столько «литературным произведением», сколько
заупокойным плачем по убиенным, по растоптанной
свободе, но еще и — обвинительной речью Поэта на
процессе возрождения справедливости (не призы-
вом к Возмездию, однако, ибо раба божья Анна к
тому времени уже целиком и полностью исповедова-
ла милость наджизненного Добра).
И тут через какое-то время меня вновь приглаша-
ют в «нумер» к Ахматовой и вручают сроком на
одну ночь экземпляр «Поэмы без героя», отпечатан-
ный также на моей машинке. И ставят, причем впол-
не серьезно, непременное условие: изложить о поэме
«собственное мнение», предъявить его от лица ново-
го поколения поэтов — автору. Вот так, и ничуть не
меньше.
Меня подвело мое трудноотмываемое поэтичес-
кое невежество. Помогла — интуиция, врожденный
нюх на прекрасное. Излишней самонадеянностью хоть
и не страдал, однако оценить предложение «долж-
ным образом» все ж таки не сумел. Почему? А пото-
му, что поэзия Ахматовой не была для меня в те
годы откровением, я не проник в нее, не упивался
ею взахлеб, не обмирал над нею от счастья и востор-
га, как, скажем, над волшебной лирикой Александра
Блока, обнаженно-беспощадными поэмами («Поэма
конца», «Поэма горы») Марины Цветаевой, над ее,
Марины Ивановны, проникающей прямиком в груд-