Падший ангел
Шрифт:
Как бы узрели Божий лик!
Во храме, разоренном, как страна,
где ни крестов, ни даже штукатурки,
могильная набрякла тишина...
Как вдруг возникли некие фигурки!
Они свечу — чтоб Истину постичь —
затеплили в подхрамных катакомбах.
Здесь — своды Православия. Кирпич
терпения... Бессильны бомбы:
храм
нам говорит: под ней — чудесный старец.
Хоть пять веков могила заперта,
а святость старца — не ржавее стали!
Звучит акафист вечному Христу.
Плывет из уст! В груди — смиренней вздо-
хи...
И не свечу — алмазную звезду
я различаю в сумерках эпохи!
И пусть над нами — бездыханный храм...
В глазницах окон — воронье и ветер...
Горит свеча! А стало быть, и там,
в стране моей, где потрудился хам, —
Любовь и Мир возбрезжут на рассвете!
Свято-Троицкий Зелепецкий монастырь,
1993
Зима. В окне стоят дымы —
не от воскресших кочегарок,
не от каминных истин старых, —
костры горят! В объятьях тьмы.
И не дрова трещат в огне —
умы пылают и надежды,
ларьки вранья и скрежет нежный
знакомств, возникших по весне.
И, как в далеком феврале
Семнадцатого, в час расплаты —
молчит над городом Распятый...
Лишь кровь дымится на челе.
Василий Бело» п Глеб Горбонский. Санкт-Петербург. 1988.
УГЛОВАЯ ДВЕНАДЦАТАЯ.
Из книги «Остывшие следы. Записки литератора»
Карельский берег Финского залива. Дачный по-
селок в полусотне километров от Ленинграда, став-
ший известным в стране благодаря эстрадной песен-
ке, где нещадное число раз повторяются строчки:
«На недельку до второго я уеду в Комарово!»
Это — для одних. Или — для большинства. Для
других Комарово — прежде всего могила Анны Ах-
матовой. А для нас, писателей «северо-западного ре-
гиона», Комарово — еще и тихое пристанище, где,
затворившись в девятиметровой келье Дома творче-
ства, можно месяц-другой поработать за казенным
письменным (а также обеденным) столом.
Без малого тридцать лет прошло с тех пор, как
впервые по льготной путевке (молодежной)
я в это маняще-таинственное, а как выяснилось чуть
позже, весьма прозаическое и в чем-то даже убогое
заведение. Вот и сегодня, выстукивая на машинке
комаровскую главу «Записок», нахожусь я в одной
из «камер» писательского Дома творчества, именно
в той из них, 39-й, угловой на третьем этаже, кото-
рую до недавнего времени так любил занимать писа-
тель Федор Абрамов.
В трехэтажном послевоенной застройки жилом
корпусе — сорок номеров. За тридцать лет перено-
чевал я почти в каждом из них. А последние десять
лет в Комарове я зимую регулярно — с октября по
май, и порою мне начинает казаться, что и на свет-то
я появился здесь, в этом писательском убежище, на-
поминающем старинную богадельню, и мужал, и
старел тут же — безвылазно. С чего бы такие фанта-
зии? Просто существо мое, затворяясь в стенах «ин-
теллигентного» общежития, наверняка испытывало
и по сию пору претерпевает на себе колоссальной
концентрации энергию, оставленную за десятилетия
в каждой из комнат-гнезд многочисленными мечта-
телями и честолюбцами, чудаками и завистниками,
стяжателями и бессребрениками духа, и, погружа-
ясь в слои, в тяжкие пласты и глубины этой энергии,
добавляя в нее свои собственные эго (от «мега»)-
ватты, ты как бы начинаешь помаленьку забывать
«внешний мир» со всеми его красотами и соблазна-
ми, бедами и победами, погружаясь в свободу оди-
ночества, приобретая задумчивый вид добровольно-
го отшельника, ушедшего не столько в себя, сколько
в ложное ощущение, что ты-де не совсем такой, как
все, а как бы еще и писатель, фантазер, иными сло-
вами — человек если и не сошедший с ума, то сдви-
нутый с круга нормальной жизнедеятельности.
Большинство из моих соседей по «нумерам», с
которыми я начинал комаровские сидения, посте-
пенно перебрались на ту сторону железнодорожного