Падший ангел

Горбовский Глеб Яковлевич

буретовки». В озорном сознании, помнится, даже

возникла еретическая мысль — испросить у Анны

Андреевны тайну «трех карт», естественно — поэти-

ческую тайну.

А то, что не растерялся я, получив королевское

приглашение, и вообще расхрабрился, объяснить

можно чисто психологически: до этого, чуть раньше,

во мне как бы произошло заземление

возвышенного

образа Поэта, ставшего классиком пока лишь в не-

которых, наиболее объективных умах, а в других

умах являвшегося как бы заживо похороненным

пережитком, анахронизмом, а то и «врагом народа».

И еще: заземление во мне образа Ахматовой случи-

лось по причине общежитейской: много дней наблю-

дал я Анну Андреевну сидящей в писательской сто-

ловке, правда, сидящей гордо, спиной к «братии», и

все ж таки заурядно жующей казенную пищу вместе

со всеми. («Не наважденье, не символика: на склоне

века, в сентябре сестра Цветаевой за столиком

клюет казенное пюре», — напишу я через пятнад-

цать лет в Коктебеле, познакомившись в крымском

Доме творчества с Анастасией Ивановной Цветаевой,

как бы продолжая изумляться невероятному сочета-

нию обстоятельств, когда человек с фамилией небо-

жителя (Ахматова, Цветаева), более того — родная

сестра самой Марины! — прозаически питается за

одним с тобой «столовским» столом, с тобой, про-

стым смертным, который, изловчившись, вместо ки-

селя на десерт норовит всучить Цветаевой № 2 сти-

шок собственного изготовления, бессознательно

(подсознательно) надеясь, что она «где-то там» на

небесах поделится вашим стишком со своей старшей

сестрицей — Цветаевой № 1.)

Вот такая наивная «реакция неприятия», реак-

ция на совмещение «казенного пюре» и свободного

поэтического Слова. «Как же так?! — клубился тог-

да в моем возлеахматовском сознании дымок разоча-

рования. — Поэт из невозвратной, легендарной эпо-

хи Поэтов, современница, а главное, совладычица

поэтических дум и жестов Александра Блока, Нико-

лая Гумилева, Сергея Есенина, Игоря Северянина,

Валерия

Брюсова, Константина Бальмонта, вооб-

ще — подлинная, из серебряного века, поэтичес-

кая декадентка, акмеистка, ходячий миф, и вдруг...

хлебает расхожий союзписательский супец!» Сие-то

и расхолодило, расслабило на какое-то время, а

именно — до той поры, пока не позвали меня в угло-

вую двенадцатую, ахматовскую комнату, что на пер-

вом этаже Дома творчества.

По причине рассеянного внимания («табуретов-

ка», «пюре» плюс «сами с усами!») не могу теперь

безошибочно перечислить всех, кто, помимо велича-

вой хозяйки, находился тогда в «нумере». Из про-

изнесенных Ахматовой слов запомнились отдельные

восклицания. Из слов «окружения», свиты, а также

из своих собственных — ничего не запомнилось.

Смутно воскрешаю в себе давнее видение: Анна

Андреевна в кресле, кутается во что-то белое, теп-

лое, скорей всего — в пуховый, ручной вязки пла-

ток или шаль. Нет, я не ел ее глазами, как ненор-

мальный. Природного, подсознательного такта хва-

тило на то, чтобы не мельтешить. Ахматова сама

попросила читать громче, да и «сваты» предупреди-

ли, что мэтресса глуховата. Во время чтения Анна

Андреевна едва заметно, не слишком выпячиваясь,

вежливо подставляла ухо, не разворачиваясь в кресле,

а всего лишь как бы поводя головой вслед за усколь-

зающим голосом чтеца. И все-таки время от времени

просила читать громче, отчетливей. Помнится, об-

стоятельство сие немало меня раздражало. Приходи-

лось напрягаться, словно бы навязывая себя, а не...

даря. Что ж, самолюбие, как и здравый смысл, всег-

да при нас. Тем паче в годы молодые.

Читал я тогда стихи из своих комаровских, наи-

более строгих, собранных циклов «Косые сучья» и

«Сны», стихи, тяготевшие, как мне казалось, к не-

коей музыкальной классичности словесного строя и

даже — к инструментовке. Свои же лохматые, «от-

чаянные» стихи из разряда «проклятых», как губка