Пахарь
Шрифт:
— Ой, Олечка Тихоновна, ты такая правильная, такая правильная, что я и не знаю, как за тобой тянуться!
— Ты не за мной тянись, а работу свою исполняй. Наш расчетный расход тысяча тридцать кубометров в секунду, и по туннелю должно идти ровно столько. Чего тут неясного?
— Ой, все ясно-понятно! — соглашалась она и опять направлялась к оголовку.
Только после этого расход стабилизировался. Но я шла и проверяла. Всегда полезно удостовериться в чистоте поставленного опыта.
Поток вырывался из туннеля могучей компактной струей. И падал не на середину русла, а ближе к левому берегу. Яма размыва примыкала прямо к левобережной скале, на которую ложилась тяжелейшая нагрузка. В натуре все
Я раздвинула левую и правую стенки концевого участка. Пусть поток низвергается веером, полукругом. Михаил Терентьевич смастерил для меня целый набор трамплинов. Я ставила их на концевой участок. Растекание получалось хорошее, но не веерообразное. Расщепленные струи все равно отлетали далеко и наваливались на левый берег. Я поставила трамплин переменного профиля, с наибольшей высотой в центре, и получила почти идеальный веер. Но центральные струи, самые компактные, не стали ближе. Глубина ямы размыва, однако, заметно уменьшилась. Я пригласила Евгения Ильича и ознакомила с достигнутыми результатами.
— Левый берег по-прежнему в опасности, — сказала я. — Что, если носку трамплина придать большую кривизну?
— Это уменьшит отлет струи?
— Падать она будет почти отвесно, и дальность отлета уменьшится.
— Проверьте. — Он внимательно посмотрел на меня. И попросил закончить опыты пораньше и в конце дня прийти на его модель. — У меня есть что противопоставить дейгишу, — сказал он. Он был доволен и улыбался. Он был счастлив. И никто, кроме меня, пока не знал, что ему удалось сделать то, что никому до сих пор не удавалось.
Ко мне подлетела Валентина.
— Ой, Олечка Тихоновна! Евгений Ильич совсем не в себе. Какой-то взъерошенный, счастливый. Он на тебя глаз положил. Поверь, я такие вещи издалека секу. Ты ему понравилась, поздравляю.
— Ну тебя к лешему с твоей вечной сексуальной озабоченностью! Я замужняя женщина.
— Ну и что? — искренне возмутилась она. — Какие у тебя древние и дремучие представления! Ты, наверное, и супружескую верность высоко ставишь?
— Да, высоко.
— Уморила! Сейчас упаду и не встану! Представляю, как однообразно ты живешь. Так ты в самой деле сейчас одна? — вдруг заключила она и удивилась странности, нелепости, неуместности такого положения. Ей стало жалко меня, так жалко, что она растерялась. Надо было что-то предпринимать, а она не знала, что, ведь я была не как она.
— Можно подумать, что ты никогда не оставалась одна.
— Я? Я не выдерживала и недели! Мое вынужденное одиночество всегда кончалось так быстро, что мне было некогда тосковать, мучиться.
— Как же это тебе удавалось?
— Я шла и выбирала себе мужчину.
— Ну, Валька-озорница!
— А что тут удивительного? Шла и выбирала. Наша очередь теперь выбирать. Сейчас все они робкого десятка. Да что ты, собственно, взволновалась? Это куда проще, чем ты себе представляешь.
Я
— Опыт продолжается, проверь, пожалуйста, расход! — попросила я.
Она хмыкнула, снисходительно махнула рукой и помчалась взглянуть на пьезометр. Крикнула из-за оголовка:
— Все правильно!
— Опусти затвор, будем менять трамплин.
Поток иссяк, обозначились контуры ямы размыва. Я набросала эскиз трамплина, который, как я предполагала, должен перераспределить массу потока, ослабить силу центральных струй. Валентина прибежала и уставилась на меня большими немигающими, преданными, очень выразительными глазами.
— Я совершенно не умею жить одна, — сказала она, продолжая волновавшую ее тему. — Я бы уже загуляла.
— Это потому, что у тебя нет сдерживающих центров.
— Все совсем не так, Олечка Тихоновна! Ты всю жизнь меня критикуешь. А я… я, если желаешь знать, счастливый человек! Не веришь? А ты поверь — это лучше, чем постоянно во мне сомневаться. Пусть я страдала из-за своего легкомысленного поведения, но я была счастлива и сейчас счастлива.
Я покраснела. Возразить было нечего, да и с какой стати возражать счастливому человеку? Передо мной стояла не девочка, а красивая, полная сил, уверенная в себе женщина. Она считала прожитые годы хорошими годами. Ни в чем не раскаивалась. Более того, она искренне жалела меня. Ведь я жила не так, как она. В ее глазах я не приобретала, а теряла. Она любила многих и еще будет любить многих. Осуждая ее за это, я побоялась бы назвать ее поведение распущенностью. Просто она была совсем не такая, как я. Ее поступками всегда руководило искреннее чувство. Оно и делало ее обаятельной.
— Пожалуйста, отнеси Чуркину эскиз, — попросила я.
Она ушла, высоко держа голову. А я невольно подумала об Евгении Ильиче. Как он живет, кто его жена. Детей у него, кажется, двое. Подробностей я не знала, никогда не интересовалась ими, а он не считал нужным информировать сослуживцев о своей семейной жизни. Какое мне, собственно, дело? Праздное женское любопытство. Я поменяла трамплин. Вернулась Валентина и сказала:
— Знаешь, как назвал Михаил Терентьевич твой рисунок? «Рыбий хвост». Теперь все будут звать твой трамплин «рыбий хвост».
По туннелю вновь мчалась вода. Но за час до конца рабочего дня я велела Скачковой закрыть задвижку и пошла к Евгению Ильичу. Он стоял на берегу русла, сложенного из опилок, и пристально смотрел на прозрачный поток.
— Амударья не прозрачная, — сказала я, — вы не держитесь натуры.
— Добрый вечер, Оля. На сей раз выводы подсказала мне не модель — сама река. Жизнь, как ты знаешь, многообразнее модели.
— Не сомневаюсь. О, вы выдвинули шпоры навстречу течению! Какие водовороты в карманах! Очень эффектное соударение струй.
— Помните судьбу Турткуля? — сказал он, размышляя вслух. — Столетиями все было ничего, и вдруг Амударья метнулась к нему. Откусывала от берега ломти по двести-четыреста метров длиной. За год русло смещалось к городу на километр.
Он говорил, а я представляла себе все это. Когда-то, в один из больших паводков, я стояла на берегу этой реки и видела, как она течет к своему морю. Это была сильная, великая река, не знавшая препятствий. Вода текла, и не было ей конца и края, и струи поднимались откуда-то из глубин, предельно насыщенные наносами. Казалось, на дне пробились бесчисленные грязевые источники. На всей равнине, вплоть до Арала, русло Амударьи сложено из легкоразмываемых наносов этой реки. Они откладывались тысячелетиями и наконец подняли Амударью над окружающей местностью. Вот почему каждый ее рывок в сторону в густонаселенном оазисе дорого обходится человеку.