Пакт, изменивший ход истории

Наджафов Владимир Гусейнович

Достигнутыми в Локарно результатами были довольны далеко не все. Резко негативной была реакция Советского Союза. И не только потому, что он был отстранен от участия в конференции. Большие опасения вызывало у его руководства то, что Локарно давало в руки его западных капиталистических антагонистов инструмент нейтрализации советско-германского сближения. СССР рассчитывал на Германию как на такое средство, с помощью которого можно было бы взорвать изнутри мир капитализма, начиная с Европы. Академик Е.Л. Фейнберг вспоминал праздничные демонстрации в Москве 1920-х годов с лозунгом на транспарантах «Советский серп и немецкий молот объединят весь мир»^{572}.

В стремлении как можно более затруднить болезненный переход буржуазной Европы от войны к миру советские руководители нашли понимание у Германии,

которая не чувствовала себя освободившейся от ограничений Версаля. Германия постаралась рассеять советские опасения, что переговоры о Рейнском пакте и ее вступление в Лигу наций означают отступление от «политики Рапалло». В подтверждение верности советско-германскому сотрудничеству 12 октября 1925 г. были подписаны двусторонние торговый договор и консульская конвенция, а несколько ранее — соглашение о предоставлении Советскому Союзу краткосрочного кредита в размере 100 млн. марок для финансирования советских заказов в Германии.

Но советское руководство желало большего, в частности предотвращения вступления Германии в Лигу наций. В ходе секретных переговоров один за другим рождались по советской инициативе проекты межгосударственного политического соглашения с конкретными обязательствами сторон. На Западе, куда просочилась информация о подготовке советско-германского договора, он оценивался как «отход от основы Локарно».

В конце концов Советский Союз согласился на компромиссный (не столь далеко идущий, как ему этого хотелось) германский вариант договора о дружбе и нейтралитете, который был заключен в Берлине 24 апреля 1926 г. Стороны обязывались «и впредь поддерживать дружественный контакт с целью достижения согласования всех вопросов политического и экономического свойства, касающихся совместно обеих сторон» (ст. 1). В случае если одна из договаривающихся сторон, «несмотря на миролюбивый образ действий», подвергнется нападению одной или группы держав, другая договаривающаяся сторона «будет соблюдать нейтралитет в продолжение всего конфликта» (ст. 2). Еще в одной статье договора указывалось, что ни одна из договаривающихся сторон не будет примыкать к коалиции третьих держав с целью подвергнуть экономическому или финансовому бойкоту одну из договаривающихся сторон (ст. 3) [48] .

48

[Договор о ненападении и нейтралитете между СССР и Германией]. [24 апреля 1926 г.] // ДВП СССР. Т. 9. С. 250–252. Заголовок договора, взятый составителями тома в квадратные скобки, не соответствует его официальному названию «Договор о дружбе и нейтралитете». Преамбула договора ссылалась на интересы народов СССР и Германии, которые «требуют постоянного, основанного на полном доверии сотрудничества» и на взаимное согласие сторон «закрепить существующие между ними дружественные отношения».

К договору приложены ноты, в которых Германия взяла на себя обязательство «со всей энергией противодействовать» в Лиге наций стремлениям, которые «были бы односторонне направлены» против СССР^{573}.

Линия Рапалло-Берлина предопределила долгосрочную ориентацию кремлевских руководителей на Германию, занимающую географически центральное положение на европейском континенте. С альтернативами ее международной ориентации — на Запад или на Восток. Геополитически Германия поистине была «вопросительным знаком Европы», порождая соревнование великих держав за то, чтобы вовлечь ее в ту или иную военно-политическую комбинацию. В период между двумя мировыми войнами, пожалуй, больше преуспел Советский Союз.

О долгосрочном характере ставки на Германию свидетельствует исход дискуссии в советских верхах, инициированный заместителем народного комиссара иностранных дел СССР М.М. Литвиновым в конце 1924 г. в связи с дипломатическим признанием Советского Союза Францией. Признание СССР всеми крупными европейскими державами (Франция была последней из них), считал он, поставило в порядок дня вопрос «об общей политической линии» новой, советской России^{574}.

Пространная записка М.М. Литвинова, направленная им членам коллегии НКИД СССР и (в копии) членам Политбюро ЦК ВКП(б), состоит из шести пунктов. Начинались они с предложения пойти навстречу Франции, признав условия Версальского мирного договора 1919 г. в обмен на уступки, «вплоть

до непредусмотренного соглашениями пересмотра наших отношений с лимитрофами, Польшей и Румынией». По мнению Литвинова, Франция могла побудить Польшу «к пересмотру рижского договора [1921 г.]», то есть к установлению польско-советской границы по «линии Керзона». В пункте о Прибалтике говорилось, что «в этом вопросе мы от Франции могли бы получить максимальную компенсацию» за признание Версаля. Что касается Румынии, то ею «Франция охотнее пожертвует, чем Польшей». Затрагивались и «восточные дела», сулившие, писал Литвинов, сотрудничество с Францией против Англии. Предлагалось также наладить контакты с Лигой наций, послав в Женеву своего наблюдателя.

Против этих предложений выступил уполномоченный НКИД СССР при СНК СССР, член коллегии НКИД В.Л. Копп (в дальнейшем полпред СССР в Японии, затем в Швеции), заявивший, что поддерживает идеи М.М. Литвинова в тактическом плане, но не в стратегическом. Главное, по его мнению, заключалось в том, чтобы предотвратить переход Германии на сторону западных стран. В заключение подчеркивалось: «Ничто не послужит в такой мере к ускорению перехода Германии в англо-американский лагерь, как наше сближение с Францией на базе Версаля. И ничто не в состоянии будет нанести германскому и французскому рабочему движению, которое ведь также является фактором нашей внешней политики, более сокрушительного и непоправимого удара»^{575}.

М.М. Литвинов, настаивая на своем, ответил запиской «К политическим переговорам с Францией. По поводу замечаний т. Коппа». Во главу угла, писал он, «я ставлю изменение нынешнего положения в Прибалтике, и в этой области удовлетворение наших требований соответствует интересам Франции». И далее: «Хотим мы этого или нет, но мы вынуждены будем втянуться в общеевропейскую политику, и нам придется выбирать между двумя существующими тенденциями, а больше двух нет и не будет в ближайшее время. Германия еще не существует как самостоятельный активный фактор»^{576}.

Позицию М.М. Литвинова поддержал нарком иностранных дел СССР Г.В. Чичерин, обратившийся с письмом к Сталину. Мы «стоим особняком» и должны продолжать стоять особняком, писал Чичерин. Но есть нечто, продолжал он, что мы можем сделать: «Мы можем содействовать сближению Франции с Германией, разряжению электрического напряжения на континенте, содействовать, одним словом, развитию континентальной системы, которою весьма интенсивно интересуется Де Монзи (французский сенатор. — В. Н.) и еще интенсивнее интересуется Кайо (французский политический и государственный деятель. — В. Н.). Это для нас весьма доступно, а такая работа была бы в высшей степени целесообразна»^{577}.

Победили оппоненты Г.В. Чичерина и М.М. Литвинова. Дискуссия показала незыблемость стратегического выбора советского руководства — его ставку на Германию. Ставку двоякого рода. И на германский пролетариат, который по окончании Первой мировой войны рассматривался в качестве едва ли не основного носителя радикальной тенденции в международном рабочем движении. (За год до описываемой дискуссии в советских верхах по установке из Москвы Коммунистическая партия Германии попыталась осуществить захват власти через вооруженное восстание ^{578} . [49] ) И ставку на Германию, как страну, пострадавшую в итоге мировой войны и, соответственно, готовую рано или поздно выступить против государств-победителей.

49

По времени это совпало с нажимом на Веймарскую республику справа, с «пивным путчем» Гитлера — Людендорфа.

Одновременно дискуссия показала наличие непреходящего стремления советского руководства возвратить утраченные территории царской России, что, в конце концов, удалось с помощью советско-германского пакта о ненападении 1939 г., когда нацистская Германия признала сферой советских интересов прилегающие к Советскому Союзу с запада приграничные страны. И на что упорно отказывалась идти англо-французская сторона на переговорах в Москве весной-летом 1939 г. об организации сопротивления наступлению нацистской Германии.