Память сердца

Мамин Рустам Бекарович

Встают у края поля. Цветов – море. Уж через день-два макушка лета в правах явится. Для чего все цветет? Кому на радость?.. Ну кто может радоваться цветению, как не человек? А кто косит?..

Утренняя дымка висит над лугом, все дышит вокруг какой-то особой свежестью. И цветистое море трав, набиравшее все лето силу и соки, ждет своего последнего часа.

– Ну, с богом! – пошел первый.

Вжиг – прокос метра на полтора. Вжиг – второй прокос, вжиг – третий… Ушел на два метра, за ним пошел второй косарь: вжиг, вжиг, вжиг… Ушел на два метра, пошел

Касим: вжиг, вжиг… И ложатся под ноги в пенной зелени росной валы ярких полевых цветов. Вжиг, вжиг – и нет красы природы. Полегли колокольчики, ромашки, ароматный красный клевер. Первый косит на восьмом метре, уходит четвертый, – и так до последнего – двадцатого или тридцатого. За ними идут бабы, все в цветных подоткнутых юбках, в белых платках. О цветах они не думают. Надо же! То венки плетут, то топчут ногами! Может, в этом и есть сущность женщины: то любит – то к черту пошлет!..

С песней идут, чертяки, сено ворошить. А сено ворошить – это тоже искусство: надо, чтобы сено до вечера «провяло». Надо успеть его перевернуть, чтобы до утра просушилось. Утром – опять ворошить, чтоб к вечеру собирать скирды.

Жара. Солнце печет. Не печет, а жарит!

– Где этот шалопай с пожарной кадкой? Ох, как хочется пить!

– Подрежу! – кричит зазевавшемуся косец сзади. Ведь если один зазевался, затормозил, – за ним идущий вынужден сбиваться со своего ритма, а значит, сбивать других…

– Подре-е-жу-у!

Зазевавшийся спешит исправиться. А бабы, вытянув шеи, как гусыни, смотрят, кто там сплоховал, чей мужик опростоволосился.

Верхом подъезжает председатель колхоза. Ему тоже хочется покосить, но он в сапогах. Махнул раз, другой, – вернул косу. Не с руки: не в форме покосной. Поскакал за «шалопаем», где он, сукин сын?..

Люди петь устали; не косить, а петь! Да и пересохло все в горле. Ну, держись, пожарный, за свою кадку!

– Он наверняка к комбайнерам поехал! Там по-своему «соображение плетут»! Механики!..

– Может, устроим перекурчик, до обеда еще далеко?! – предлагает парень.

– Верно, перекурим. Кто хочет, может искупаться! – поддерживает другой.

Мужикам ничего не остается, как согласиться. Ведь они тоже устали, но сознаваться?..

– Погодим. Баб неудобно.

В синеве неба ни облачка, так, что-то плывет по краю неба.

Бабы пошли купаться, пока мужики курят. И все гурьбой, с детьми – занимать места на бережку. Бултых. Бултых, бултых!..

– Ма-а-ма! Катя!..

– Ах, как хорошо!.. Сонька, иди сюда, тут мельче! Не дай бог…

– Пока мужиков нет, можно и раздеться…

– Бабы, раздевайсь!..

С горки спускается пожарный, везет кадку. А пить уже и не хочется. Тем более что вода у него, шалопая, теплая.

– Нет чтоб свежей налить! С остатками – от комбайнеров – приехал!..

Но все равно день идет своей чередой, покос удается…

Теперь не косить до будущего года. Не косить – да! А ворошить, собирать в скирды, возить – работы на неделю. А помнить – еще дольше!

Покос – дело нужное, желанное, но и скорбное. Мужики

на отдыхе всегда былое вспоминают, кто молодость, кто детство; как на покос первый раз ходил, кто как женился; кто уехал и пропал: «говорят, крупным директором где-то работает». Кто вспоминает самого веселого, который уж и умер давно. Судачат: «председатель хороший иль плохой»…

– Секретарь сельсовета – горбун – пропал!..

– Да он в Русско-Никольское ходит! Таперя тама каку-то нашел!..

– У Стешки, что в прошлом годе баню сообча переложили, куры голыми ходют. Бабы пужаются, крестятся…

– Хромого сын озорует… кады выпьет мало. Много выпьет – дерется…

Что ни говори, а целый этап жизни деревенской на покосе «перетирается», «перебирается». И расстаются вечером люди, сами не осознавая, что ближе стали друг другу и родней.

Ну скажите, разве можно все это забыть?..

Вот это и есть – родина.

Весна дяди Ибрагима

Весна! Ранняя! Время, когда настоящие пахари пьянеют от запаха земли. Луга начинают зеленеть, журавли летят к нам – ну до чего красиво! Почему такая пора – короткая? Через месяц, в июне, день уже убывать начинает. Эх!..

После пахоты четырьмя лошадьми на дальних полях мы с напарником распрягли их на отдых, развели костер. Напарник, местный парень призывного возраста, занялся приготовлением обеда стал варить кашу…

Приехал верхом на племенном жеребце председатель дядя Ибрагим: осмотреть поля, ознакомиться, как пашется, как идут дела. Да и подышать весенним воздухом в открытом поле вдали от запахов дыма и жилья. Да и прикорнуть от трудов колхозных с полчасика. Председателям ведь нет отдыха, достают везде: по делу и без дела – все кому не лень; да и звонки из района – то одно, то другое, словом, приехал как раз к доспевающей каше с костра – с дымком. Попросил:

– Когда каша будет готова, разбудите.

Заснул. А жеребца распряг, пустил на волю – пусть подышит, пощиплет молодую травку.

Мечта всех малых и взрослых в седло вспрыгнуть, поскакать. Я, недолго думая, приладил седло, подтянул крепче ремни, чтоб оно на скаку не соскользнуло, сел – и махнул галопом в сторону Ольшанки мимо пашущих ольшанских ребят. Оттуда, не снижая темпа, галопом до буртасских пахарей.

Скачу. Ветер дует в лицо. Откуда-то всплыло давно услышанное: «Легка дорога, коль попутен ветер! Но и при встречном ветре я не гнусь!..»

Наскакавшись, пригнал к своему костру. Как увидел меня напарник – ошалел:

– Ты что сделал, дурак?! Загнал племенного!.. Пузырь тебя убьет!

Я глянул на жеребца, а он весь в пене! Клоками сползает с него!.. Трухнул.

– Вытирай его быстрей!..

Я вытер, поводил коня на поводе, походил с ним шагом. Протер еще, сколько можно. А ветерок хоть и легкий, но продувает. И пена начала высыхать. Вроде, и не очень заметно.

Вылез из шалаша председатель, расчесывая пышные волнистые волосы, – краса не для деревенского человека: