Память сердца
Шрифт:
Да-а… Буду в Никольском, найду Саиду. Думаю, многое узнаю и напишу обязательно…
…Начало светать. Сна так и не было, но я продолжал лежать. Москву вспомнил: городская толчея, многолюдье, кинотеатры, огни, электричество. Машины снуют и гудят. Куда я приехал, «учитель хренов»? Рассказать кому, засмеют!..
Я умылся, позавтракал наспех. Почему-то спешил. Пулей выскочил из избы… Стало легче.
Подхожу к школе. Завуч на лестничной площадке дверь открывает. На меня смотрит выжидающе:
– Ну что?
– Чего «ну что»? – не понял я.
– Как ночь прошла? Спали как?
– Да никак! Никак не спал! Уж очень они меня достали!..
– Кто?
– Да огоньки
И я рассказал все, не стесняясь, со словами матерными.
Завуч тут же мне все поведал:
– Бегите от этой избы. Там колдунья жила!.. Умерла, никто не знал когда. Только по весне нельзя было пройти мимо избы из-за трупного зловония. Вскрыли дверь, а она мертвая! И на ней полно червей! Труп давно разложился… Селяне предлагали избу спалить вместе с трупом. Сельсовет и председатель колхоза не согласились, вызвали из района санитарную эпидемстанцию. Протравили. Потом вымыли все, переклеили обои, отремонтировали, и стала эта изба гостиницей… Уходите! Там никто ни разу за тридцать лет не спал!.. Проситесь на квартиру, тут многие сдают…
Подошел директор:
– Ну?!
– Что ну?! Сукин ты сын!.. – прорвало меня.
Он оправдываться:
– Я думал это басни сельчан. А ты – москвич, ничего не произойдет. Извини. У меня будешь жить…
Ночь в избе колдуньи испортила мне настроение не только на первый день моей «педагогической деятельности», но и на весь срок пребывания в селе Мочали. Я не помню, как прошел мой первый учительский день, кого вызывал, что говорил, что делал. Помню внимательные лица ребятишек, устремленные на меня любопытные глаза…
А потом их лица – испуганные, какие-то сжавшиеся, можно сказать, враз постаревшие. Наверное, я негодовал. Многих не было в классе. Одна не пришла – мама в ее шубе «ушла в тот конец села», метров за восемьсот, по каким-то нужным делам. У кого-то отец валенки отдал в починку. Третий ходит в школу через день, у них с отцом валенки одни на двоих. Кто-то остался с маленькими, – взрослые-то работают!..
По-моему, свою «бурную педагогическую эпоху» я закончил недели за две. Уехал в столицу родины с легким сердцем. И конечно, обрадовал домашних, особенно мать с отцом. Что и говорить, им я был нужней. Да-а…
Ирреальное
В пятидесятых годах затосковал я что-то по родной деревне, откуда увезли меня в 1926 году трехмесячным. Родной она мне стала в военные годы, во время эвакуации, когда был там с семьей: мамой, папой, сестрами, с племянником любимым Шавкятом, все Шуриком его звали. Да…
А сейчас я почти один остался. Шурик в девятнадцать лет, в конце пятидесятых, «пропал без вести». Как рассказывали родители, его обвинили в организации группы «антисоветчиков». Якобы печатал и распространял антисоветскую газету. Долго был под следствием. Никого не выдал!.. Понятно – в девятнадцать лет! Романтика. Видимо, всё взял на себя. Но это – рассказ особый…
Прибыл я в Пачелму, зашел на колхозную квартиру, к Арсецким. Думал, есть кто из Никольского, подвезет, – пешком-то двадцать восемь километров! Но из деревенских никого в колхозной квартире не оказалось, и мне пришлось у Арсецких заночевать.
В августе было это. Знаете, только в августе бывают такие темные ночи – в метре от себя человека не видишь. И главное, вечера такие душные! Да и ночи тоже. Я с годами убедился: только в августе такие ночи бывают. Чернота вокруг какая-то густая, вязкая. Темное бездонное небо, опрокинутое над головой, сливается с таким же черным воздухом вокруг. И находишься ты будто в каком-то непонятном пространстве. И если бы не земля под ногами, с ума можно сойти… И дышать
Хозяйка тетя Нюра знала меня с сорок первого года: мы часто привозили зерно в район и оставались у них ночевать. Их дом был арендован колхозом и считался колхозной квартирой.
С вечера хозяйка подготовила мне на улице постель у дома – на телеге. Положила сена душистого, чтоб помягче было, и простыней прикрыла:
– Спать будешь, Володь, как в Никольском…
– Это почему, теть Нюр?
– Сено-то Никольское. Дух, чуешь, какой?! Ребята говорили, с гавриловских скирдов накладывали, только вчера привезли. Будто знали, что ты, Володь, приедешь.
– А кто привозил?
– Глухого Зинюра сын и Акрам, шапошника сын. Молодые они, ничего не знают, да и не помнят. Одно слово, школьники…
Я стою, разговариваю с ней, а постели не вижу – такая темнота. И – душно. Ну просто дышать нечем! Подошел ближе: действительно – аромат, сразу покосы вспомнил. Сама постель не видна. Вроде вот она… Нащупал, присмотрелся: что-то белесое, продолговатое – нереальное висит как в воздухе. А напоминает – недоброе, тревожащее. Ложиться на нее жутковато. Тетя Нюра помолчала, что-то вспоминая:
– Володь, ты из Москвы. Может, слышал что али читал; объясни, если сможешь. Я учительницей была. Приехала среди «двадцатипятитысячников» по призыву комсомола в начале тридцатых годов. Комсомолка! Не верила и не верю ни в черта, ни в бога! Может, объяснишь, что это было?..
Я, заинтригованный, насторожился…
– Вот, в такую же темную и душную августовскую ночь мы с Валей, первой дочерью, лежали дома на полу, там было прохладней. Гриша в другой комнате кряхтел, ворочался – заснуть не мог. А я держала на руках Витю, сына, ему было около годика. Он болел, то ли грипп, то ли еще что… Знаешь, как было тогда с врачами… Так вот, сижу… И вдруг открывается дверь с шумом, сквозняком задувает огонь в лампе, и в дом заходит женщина в белом чем-то. И делает непонятные движения из стороны в сторону, будто переваливается с боку на бок! Думаю, что такое? Таня-соседка? «Тань, ты что ли дуришь?» – Молчит. Подошла, переваливаясь, ближе… И опять молчит. Я положила Витю на постель, привстала, хотела схватить ее… – и все исчезло. Ну, думаю, показалось: не спала несколько дней из-за болезни сына. Села. Витя забеспокоился. Взяла его на руки, сижу, успокаиваю. Вдруг дверь опять открывается, женщина уже ближе ко мне, делает такие же несуразные движения… Думаю, я что, не прогнала ее?! Сплю? Да нет же – вот она!.. «Тань?!» – Молчит.
Опять кладу сына. Встаю, хочу дотронуться, схватить. Не выпустить! – Все исчезло! Ускользнула!.. Думаю: «Нет! Не бывает так. Я сплю, сон вижу. Ну, сколько дней не спала! Надо проснуться! Но как?..» Подошла к двери, сняла со стены фонарь. Зажгла. Поднялась на чердак – никого! На скотном – никого. Все тихо!.. Вышла на улицу, хочу прогнать сон. Походила чуть… Вхожу. Выпила воды – холодная. Плеснула остатки на дверь. Думаю, если я сплю, и все повторится, то дверь будет сухой! А если мокрая, значит, я не сплю! Легла… Вспомнила про дверь, встала, закрыла на крючок. Легла… Ребенок закуксился, я взяла его на руки, только села… Дверь с грохотом открывается. Падает фонарь… В доме опять женщина! Ну, думаю, сволочь, меня не обманешь!.. Швырнула в нее заготовленный башмак. Второй… Оба башмака вылетели в открытую дверь – в сени!.. Женщина исчезла! Я встала. Поставила фонарь на стол. Подхожу к двери, закрываю – а дверь-то – мокрая! Значит, я не сплю?! И крючок открыт, а я закрывала! А главное, дверь-то – мокрая!.. Иду, бужу мужа: «Гриш, со мной ли, не знаю, но что-то происходит!..»