Память сердца
Шрифт:
От ее рассказа меня охватывает озноб жути. Начинает трясти!.. На телеге, где белела простынка, кажется, будто гроб висит…
Спокойный рассудительный голос хозяйки меня немного отрезвил:
– Пойдем, Гриш, говорю… Мне, один черт знает, что видится!.. Он мне: «Не спишь ты, измучилась, вот тебе и видится разное!» Я ему объясняю про дверь: мол, воду плеснула! Он отмахивается: «Тебе – один черт, а Анашкину, когда напьется, десятками являются! И орехи щелкают. Пойдем, подышим свежим воздухом…» Гриша сел на порог дома, и в темноте только огонек цигарки светится. А я подошла вот сюда, где ты стоишь,
От ее последних слов меня снова передернуло. На всякий случай я покосился на телегу: вроде нет гроба…
А тетя Нюра продолжает:
– Вдруг вижу, женщина в белом, вот как ты, стоит передо мной и держит на руках ребенка. Она успела сказать одно слово: «Мается». И ребенок у нее из рук вываливается, вываливается… Я машинально подставила руки и почувствовала – что-то холодное!..
Женщина исчезла. Я кричу: «Гриш, пойдем домой! Что-то с Витей!..» Заходим домой, муж зажигает лампу. Вижу:..а Витя наш уже и не дышит. Мертвый… Просыпается Валя, ей три годика было, и плачет навзрыд, не остановить: «Мама, какая-то тетя в белом моего братика Витюню унесла!»
Тетю Нюру лихорадило, она стучала зубами.
На телеге простынка уже начинала проглядываться, проступать отчетливей. Ночь таяла. Дядь Гриша, муж Нюры, сидел на пороге дома, курил:
– Ты опять за свое! Прошло столько лет, а она никак не забудет!.. Иди, Володь, покури со мной махорочку мою. Скоро светать начнет.
– Ку-ка-ре-ку-у!.. – прокричал где-то первый петух.
– И то правда! – к чему-то сказал дядь Гриша.
И понеслось как наперегонки: «Ку-ка-реку! Ку-ка-ре-ку!..»
Я ничего не смог объяснить тете Нюре. Хотя знаю: многие матери во время войны чувствовали моменты гибели своих сыновей. Может быть, какой-нибудь ученый-физик и смог бы объяснить это телепатией, передачей на расстояние энергии, – не знаю. Лично мне ближе мистическое толкование этого явления. Непознанное, неразгаданное как-то больше волнует смертного, его эмоциональную, ранимую сущность – словом, душу.
Малярия
Ох, как тяжело я болел малярией. Это было летом, вернее, весной. Пригласил меня дядя Саша в лес за лыком. Я уже как-то говорил, что он плел лапти на продажу. И вот пригласил он меня за компанию в лес лотушковый.
Лотушковый – это молодой и очень густой, непроходимый липовый лес. Двух-трехметровые, стройные до удивления, все липы одна к одной, толщиной двадцать пять, тридцать миллиметров. Лапотники весной, когда идет сок, срезают стебли у самого комля и одним движением ловко отделяют кору – лыко от лотушка. И поскольку многие плетут лапти, лотушков этих белых в лесу – горы, и видны они от дороги, аж за километр.
Саша нарезал лыка – с полсотни, сел покурить. Середина дня. Солнце печет, и так хочется пить. Сил нет! А кругом в проталинах, в ложбинах вода холодная манит, искрится. Пей!.. Надо льдом она прозрачная, кремового цвета от прошлогодних листьев, и так аппетитно блестит в лучах дневного солнца! Ну не могу удержаться, спасу нет! Над водой кружат комарики; бабочка белая пролетела. Вода чистая-чистая. Разогнал я кусачее комарье, нагнулся… Саша кричит: «Ты что делаешь, дурень, заболеешь! Не смей!» Но я успел сделать два-три
А на другой день у меня заболела голова. Утром, часов в девять, появилась температура, меня охватил страшный озноб. Начало трясти. На меня навалили все подушки, тулупы, что были в доме. Лихорадка длилась до десяти – ровно час; а еще час до одиннадцати – я был в беспамятстве. А после – до двенадцати у меня не было сил даже пальцем шевельнуть. Началась малярия.
Болел я все лето. Чем только меня не кормили, не поили. Во рту от полыни сплошная горечь. Даже сахар, мед не мог есть. Говорили, похудел страшно. Был почему-то желтым.
К осени повез меня отец в село Черкасск в больницу, в восьми километрах от нашего села. В ту самую больницу, которую мы с ребятишками памятной лютой зимой с энтузиазмом снабжали дровами.
Приехали рано. Кого-то нужного на месте не оказалось. А отцу надо было ехать в Пачелмский район, в двадцати километрах от Черкасска. Он очень спешил, так как должен был прибыть туда к назначенному часу.
С кем-то переговорив в больнице, он сказал, что мне придется ждать. Сам же, пообещав не задерживаться в районе, уехал.
Я ждал долго, сидя на крыльце. Болезнь так измотала меня, что никаких мыслей о том, чтобы попытаться встать, искать доктора, мне даже в голову не приходило. Ослабевший, со звенящей болью в голове, я сидел и ждал. Никто ко мне не подходил. Видимо, обо мне вообще забыли. Время шло…
Я знал, что вот-вот меня начнет трясти лихорадка. А затем – беспамятство, полное, абсолютное бессилие. Буду лежать как бревно. Что делать?.. Потеряю сознание, свалюсь с крыльца – и все! Конец!
Решил двигаться к селу, вернуться домой. Мимо нашего дома часто проезжали и свои, и чужие, – нас многие знали. «Подвезут» – мысленно подбадривал себя.
Не помню, как вышел я на середину дороги. Никого нет. Не теряя времени (приступ вот-вот нахлынет!), двинулся по направлению к нашему селу. Все надеялся, что кто-нибудь да нагонит…
Вдруг вокруг заметно потемнело. Громыхнул гром. Оглянулся: по небу несутся грозные черные тучи. Мчатся низко, обгоняя верхние – красивые облачка. Я ускорил шаг, – никто не нагоняет! Что делать? Видимо, перед дождем никто не решился ехать. Кого понесет в такую непогодь?
На выходе из Черкасска встретил сельчан наших, они ехали навстречу мне, из села. Сверкнула молния.
– Ты куда? Сейчас же дождь хлынет!
Но тут треснул и раскатился гром. Односельчанин что-то еще спросил, но у меня уже начинался приступ. Не до него было: едут-то в обратную сторону!.. Я отмахнулся и заковылял дальше.
Закапали первые капли. Я знал одно – надо идти! И я шел!.. И шел, казалось, быстрым шагом. Никто меня так и не обогнал. Мелкий дождь сменился сильным ливнем. Я моментально промок. Меня колотил озноб. Если дома в приступ меня обкладывали подушками, тулупами, то сейчас насквозь пронизывал беспощадный ледяной поток. Лихорадка усиливалась, перехватывало дыхание. Приступ нарастал. То ли от озноба, то ли от сплошного льющегося дождя я шел и ничего перед собой не видел. Ноги сами несли. Я шел и пел. Мне казалось, что пел…