Память сердца
Шрифт:
Не знаю, сколько дней прошло, может, недель. Как-то подошел к окну, ухватился за решетку, подтянулся и вижу – дом номер пять, что напротив нашего дома! По крыше кто-то ходит. Подумал: наверно, дворник дядя Семен сирену проверяет…
Грохнула дверь, заходит надзиратель:
– Пошли!.. Увидел небо?
– Я дворника увидел на крыше своего дома…
– Ну а теперь пошли!..
Так я оказался в карцере. Сидят там все на полу полукругом перед дверьми. К этому времени каким-то чутьем я стал различать «авторитетных». Один, видимо, вор, прямо
– Какая статья?
– Пятьдесят восьмая, буквы не помню…
– Политический.
– Фашист! – хихикнул кто-то ядовито. Я тогда еще не понимал, что для некоторых все политические – «фашисты». Но сказанное меня кольнуло. Я развернулся, хотел ударить… Сдержался. Но кепку свою швырнул прямо в лицо обидчику: «Сам фашист недобитый!» Он было вскинулся, но на него шикнули от окна. Парень сник, замолчал.
Тот, который шикнул, оказался «вором в авторитете», звали его «Иван-дурак». Потом мы с ним встретились в лагере.
– Что же ты, революциенэр, совершил? Бомбу изобрел и швырнул али книжку сочинил, как жить – не воровать?
– Ничего не делал! Говорят, анекдот рассказал…
– Ну-у?.. Расскажи и нам. Эт-та интересно!
Я рассказал.
– За такой анекдот больше десяти лет не дадут!
Я понимал, что Иван-дурак не издевался надо мной, он куражился, балагурил в свое удовольствие. А другой мужик, пожилой, помятый такой, в сизой шерсти, посоветовал:
– Ты парень, ничего не рассказывай, а то и больше десяти припаяют! У них это гладко идет!..
– Ты какую книжку последнюю читал, революциенэр? Помнишь?
– «Граф Монте Кристо».
– Ну вот ее и рассказывай. А то тоска…
Я совсем недавно закончил читать эту книгу, и у меня все было так свежо в памяти, что я рассказывал взахлеб, подробно весь роман несколько дней. Слушали внимательно. Так я занял свою ячейку в общих «сотах»…
Когда тот, кто назвал меня фашистом, хотел отобрать пайку хлеба у новичка, которого только что привели, я заступился за обиженного. Сильно ударив обидчика в лицо, расплатился и за «фашиста».
– Ты куды полез, Мокря? – Иван-дурак подозвал обидчика и звонко шлепнул его по щеке.
Зазвякали ключи или засов, в дверях появился надзиратель:
– Что у вас тут?
– Я про книжку «Граф Монте Кристо» рассказываю.
– Ну-ну, рассказчик! Мало анекдота?..
Ухмыльнулся и ушел. Запер дверь, посмотрел в глазок.
Подождал… Не знаю: то ли я был такой «зеленый», что по молодости вызывал жалость и моя искренность и непосредственность нуждались в покровителе, то ли, – а это мне кажется более близким к истине, – все-таки уже тогда во мне утверждалась личность, прорастало что-то индивидуальное, свое, что заставляло и видавших виды матерых уголовников считаться со мной…
После суда, где благодаря заступничеству начальника цеха и группы военпредов: «Он ударник, каких мало! С Доски Почета “не слазит” который год!.. Его автоматы самые лучшие!», – мне изменили статью – на 74-ю: «Оскорбительное
Привезли меня в Бутырки; в камеру вошел с мешком-передачей, после суда разрешили. На нарах, где посвободней, мужики раздвинулись, и я расположился. Вытащив содержимое, пустой мешок вернул тюремщику. Обернулся – на моем месте лежит парень!..
– Ты что?.. Чего разлегся?
– Я хавать пришел. Ты что, не знаешь, что делиться надо?
– Че-го? Отец на последние деньги мне принес, от семьи оторвал, а ты жрать?! Иди отсюда, шпана!
Он привстал, изготовился, чтобы ударить ногой по миске, в которую я перелил присланное мне молоко. Я быстро вскочил, готовый драться. От неожиданности он неуклюже отступил и чуть не упал.
– Алик! – кто-то сурово прокричал от окна, где обычно сидят воры. – Вернись!..
Алик послушно ушел. Мужик, что лежал рядом, тихо шепнул:
– Ты что, с ума сошел?!
От окна ко мне подошел другой парень:
– Тебе к Бурому подойти надо.
– Кто Бурый?
– У окна!..
Я подошел. Бурый, мужик лет тридцати, плотный, чересчур плотный; говорит тихо, медленно, будто челюсти плохо подчиняются, а слова легкие:
– Ты, браток, не совсем верно поступаешь. Это не твоя вина. Ты по первой?
– Чего «по первой»?
– Понимаешь, есть воровской закон…
– Я не вор!
– Дело не в этом. Есть закон тюремный, ты по незнанию его нарушаешь! Нам все обязаны помогать. А если ты не поможешь, глядя на тебя, другой откажет, потом третий!.. Ты нарушаешь то, что сложилось годами. Таким очень трудно жить в лагерях, они никому не нужны. Понимаешь?
– Вроде да!..
– Вот и хорошо. Надо найти золотую середину! Ты попробуй кураги, какая сладкая! Поделились, принесли!..
Я, даже не догадываясь о ходе его мыслей, машинально взял парочку, раскусил:
– Сладкая!..
– Принесли!.. – мягко повторил он. – Ты, браток, иди сейчас на свое место и немного погодя пригласи нас к себе, – мы тебя не обидим. Иди…
Я развернул, что у меня было, взглянул на мужика, сказавшего «с ума сошел». Он отвернулся. Я встал и громко позвал:
– Мужики, я жду вас у своего стола!
А сам думаю: «Так ничего и не попробовал! Сейчас как сядут пять-семь человек, – ничего не останется!» А в ушах – голос мужика: «Ты с ума сошел!..»
Гляжу, Бурый машет рукой: вроде все в порядке. Кричит: «Спасибо!..» Встают двое – знакомый по карцеру Таганки Иван-дурак и еще один, с улыбкой идут ко мне. Алик хотел тоже встать, но Бурый сзади так дернул его за шиворот, что спереди все пуговицы полетели. Двое «гостей» подошли, легли, как на травке, пузом вниз. Иван-дурак взял яблоко, как-то ловко разломил пополам и отдал половину тому, с кем пришел. Пожевали… Пожав мне руку, Иван-дурак сказал: «Спасибо, браток», – и, соединив большой и указательный пальцы, показал букву «О». Я не понял, что это означает, да и спрашивать не стал.