Память сердца
Шрифт:
– Иван, ты табак не взял! Вот, целый кисет!..
– Оставь себе!
– Я не курю!
Он отсыпал себе половину и вернул кисет:
– Ты молодой еще! Оставь, сгодится!..
Вообще мне везло и в лагере, в Химках, куда я попал после суда. Во-первых, я познакомился с земляком – борцом Галямовым Сашей. Ему было около тридцати: сильный, общительный, уважаемый. Он боролся «на спор» с комендантом лагеря, который был выше Саши на голову, и сам вызвал Галямова на схватку. Саша, легко приподняв коменданта, сунул его в сугроб головой – до пояса! Все смеялись. Потом бросились вытаскивать начальство, а Саша не пустил:
– Пусть все видят, комендант тоже человек,
– Ну молодец, татарин! Борец. Здорово ты меня. Не ожидал!.. Теперь верю, что ты победитель на сабантуях и что это твоя кличка – «Белая рубаха».
Мы с Сашей подружились. Комендатура лагеря уважала его за простодушие, силу, за беспрекословный авторитет среди осужденных. Руководство даже хотело, чтобы он перешел работать в комендатуру, – там были свои привилегии. Он не пошел: «Я осужденный и буду с осужденными до конца». А воровские авторитеты зауважали его еще больше за то, что не пошел служить к «вертухаям». Он и с уголовниками дружил: «Они такие же, как мы – зеки». А авторитеты, типа Ивана-дурака (как ему нравилось называть себя «Иван-дурак» – удивительно!), так вот такие, как Иван-дурак, Одессит, Комля, Медвежатник, Бурый излагали Саше свои обиды. Он их внимательно слушал, советовал. Среди авторитетов тоже были люди справедливые, понятливые.
Вспоминается такой случай с заболевшим политическим – Чижковым. На зоне, когда нас выводили на работу, врача не оказалось. Чижкова с трудом, под руки, еле довели до проходной завода, а это более трех километров! Перед воротами он упал и потерял сознание. И пока вся колонна не прошла, вертухаи его не поднимали! Мат и брань стояли несусветные:
– Вставай, сволочь политическая!
– Поднимайся, сука! Кто за тебя работать будет?!
Глухие удары по поникшему телу сыпались один за другим. Одно плечо его телогрейки было уже изодрано в клочья. Стремясь дотянуться до человека, голодные, в ярости, собаки готовы были разорвать лежащего… Нелюди с обвисшими хохлацкими усами, приспускали до предела натянутые поводки и, издеваясь, себе на утеху науськивали взбесившихся псов…
Несколько политических подняли Чижкова и, не глядя на остервенело лающих собак, все-таки внесли в помещение проходной. Положили на скамью… Так их выгнали, травя собаками! А бесчувственного Чижкова снова вытащили из помещения и кинули у ворот.
Политические в изодранных собаками телогрейках и робах, вернувшись к ожидающим из колонны, с возмущением рассказали:
– Вы бы видели, что там делается! Человека бросили собакам!..
Авторитеты Иван-дурак, Медведь и другие стали совестить политических:
– А вы что ж своего товарища-то бросили? Хохлы-вертухаи затравят его собаками! Насмерть!.. А вы, коммунисты, и не почешетесь?!
Все всполошились. Толпа зеков, сгрудившихся неподалеку от проходной, забурлила, как варево достигшее точки кипения. Многие схватились за трубы, обрезки железа, валявшиеся в изобилии на территории. И решительно двинулись к воротам, откуда был слышен надрывный собачий лай. Саша, успокаивая всех, вместе с другими шел впереди:
– Требуем коменданта!
Вышел начальник охраны, хохол (охрана вся была из хохлов), и выстрелил в воздух:
– Разойдись! Стрелять буду!
Воры прикрыли Сашу:
– Уходи, мы сами справимся!..
Саша спокойно подошел к главному вертухаю:
– Как же тебе, мать твою, не стыдно?! – как-то легко отобрал пистолет, приставил ему ко лбу: – Ты этого хочешь?!
Подождал. Ждал пока начальник охраны не стал
– Дур-рак, тебя же везде достанут! И тебя, и семью твою! – опустил пистолет, выстрелил несколько раз в землю и вернул хохлу: – Доложи коменданту: «Все спокойно!» А Чижкова – (он же бо-ольно-ой!) – отправьте в изолятор. – Повернулся ко всем: – Мужики, все за работу! Инцидент исчерпан, больше не повторится. Начальничек – свой мужик! Ошибочка!.. Бывает!..
И все, человек сто, окружив Галямова, вдруг озорно запели свою любимую песню, с которой, гремя котелками, ходили на обед:
Ах вы, сени мои, сени,
Сени новые мои!
Сени новые, кленовые,
Решетчатые…
Дружно, обнимаясь, пошли к цехам.
Кстати, вспомнился и такой случай. Каждый день заключенные колонной, наверное, вы уже представляете – какой и как, выходили из зоны на работу. А те, кто почему-либо был освобожден (больные из лазарета, истощенные, туберкулезники) оставались без особого надзора: зона-то охраняется, вышки кругом. Так вот, они пользовались некоторой свободой. Например, могли подальше от бараков костер разжечь, испечь или сварить картошку, если есть. К чему повторять – война! А уж какая там пайка у заключенных – все время голодные! Едва ноги таскали.
И вот возвращаемся мы после работы в зону. Колонна проходит в ворота, а конвоир Грицко во всю прыть бежит прямо к кострам и ретиво затаптывает огонь – ну прямо пляшет сапожищами на горящих угольках! Подбежал еще один, не помню ни его имени, ни прозвища, и с остервенением ударил сапогом по висящему над костром котелку. От удара несчастный котелок, кувыркаясь и разбрызгивая содержимое, полетел в одну сторону, а пара лягушек, выпрыгнувших из него, – в другую, – видно вода еще не успела закипеть.
Далеко не каждому заключенному приносили передачи: много было не москвичей, и еще больше – одиноких. Война есть война! Всех разбросала, проклятая!..
Может быть, это варево из лягушек кому-то прибавило бы сил. Может – спасло бы даже жизнь, и обездоленная семья – мать, жена, дети – дождались освобождения страдальца. Но нет…
Кстати, вспомнилась такая деталь: после освобождения покидал я зону через парадные ворота. Вышел, и надо было подняться наверх, на дорогу, – метров десять. И что вы думаете: от стен зоны, высоких, с колючими проводами поверху, заросших до середины какими-то кустами, лопухами, двигались кверху, к дороге, полчища огромных зеленых лягушек! Тысячи, клянусь! Они переходили дорогу, уходили куда-то дальше от лагеря. Столпотворение какое-то! Между ними пятнадцать-двадцать сантиметров и прыгали они вперед, перегоняя друг друга. Вся дорога – была сплошь в лягушках! Машины не останавливались, проезжали по ним, оставляя за собой широкие мокрые полосы-просеки. А они все шли, шли. Шли…
Можно было подумать, что покидают они нашу зону в связи с объявленной амнистией. Радуются, что скоро зона – территория зла, страданий и голода – опустеет! Будто получили знак свыше: войне конец, и люди, нуждавшиеся в их жертвенной помощи, уходят! Но… тогда зачем и им надо уходить?! Оставались бы здесь – хозяевами, раз облюбовали эти места!
Но разве лягушек поймешь? Неисповедимы пути Господни – для всех!..
Отец принес мне передачу – большую, обильную! Каждый раз, получая продукты из дома, я, конечно, испытывал особенную радость. Еще бы – это праздник, привет от домашних! «Пир души»! Но в то же время меня угнетали, мучили, буквально истязали мысли о том, что я отрываю у них еду, а мог бы, работая, помогать семье, кормить стареющих родителей в это тяжкое время!