Памяти пафоса: Статьи, эссе, беседы

Гольдштейн Александр Леонидович

Впрочем, он был не только остроумным Вольтером, но и недюжинным эзотериком. Джоконда с пририсованными ей усиками и эспаньолкой выглядит очередным сатирическим выпадом против культовых социальных приличий и музейного обожествления, однако, если расшифровать начертанные внизу загадочные литеры (эта работа уже проделана комментаторами, и уж поверьте им на слово), обнаружится, что художник держал в уме нечто большее, целую цепь символических соответствий. Посредством этой аббревитатуры, соотносящейся с изображением, сексуально-двусмысленная Мона Лиза связывается артистом с египетскими сфинксами, с бородатыми образами царицы Хатшепсут, с гомоэротикой и андрогинизмом, с чем-то еще, ибо культурный сей перечень легко развернуть во все стороны сразу, явив его комедийную нескончаемость…

Став историей, дадаизм каким-то чудом не утратил силы, натиска и безумия. Но если так, значит, историей он, к счастью, не стал. Лошадь по-прежнему бьет копытом и скрывает в своем чреве воинов. Без них по сей день не обходятся ни перформансы (еще одно гениальное дадаистское изобретение, параллельно и независимо запатентованное русским кубофутуризмом, предложившим не менее впечатляющий вариант акционной работы), ни крайние

опыты в слове, ни в целом — радикальная современная художественно-философская и жизнестроительная стратегия. Элементы ДАДА растворились в крови искусства и жизни. ДАДА — это живой эликсир, вечная молодость и напоминание о возможности счастья.

13. 02. 97

ВЕЛИКИЙ АНИМАТОР

Один сделал себе голову-дыню и побрызгал ее средством от насекомых. У дружочка же кумпол скошен и слегка закруглен, но глаза светятся так, будто он углядел с расстояния дрянь и пока не решил, стоит ли ради нее трепыхаться. Этот имеет лишние зубы наружу и отсутствие нижней губы, а у приятеля челюсть — орехи колоть и потом выгребать скорлупу из всех углов удовольствия. Первый любит западать в несознанку с «Металликой», у второго всегда наготове железоподъемное уханье и забойный трясучий ухват сборной команды постоянного-переменного тока — AC/DC. Который из них покрасивее, в душе пироман и обожает смотреть на пожарных, пляшущих средь огней со своими брандспойтами. Он и сам что ни попадя жжет-поджигает, приглашая товарища оценить. Подельник, миловидный донельзя и даже еще симпатичней, к поисковым горениям друга, понятно, неравнодушен и дополняет их собственным деструктивным инстинктом. В том смысле, что из бескорыстного интереса всегда готов дать молотком по балде и залезть чужим пальцем в розетку. Своего, правда, тоже не пожалеет, коль скоро случится бензопила или иная веселая надобность. Короче, один такой, другой — другой, по вещему слову последнего декадента Евг. Харитонова. Но с мозгами, если иметь в виду мощную деятельность интеллекта, симметрия абсолютная: никакой педант и придира, задавшись намерением выискать на картинке семь с половиной отличий, этих последних не обнаружит. И кашляющий смешок, бессомненно. Это их общее фирменное клеймо. Их акустическое (unplugged, как глаголят на MTV) сопровождение и звуковая дорожка к неудержимому извержению tabula rasa. Сбрендивший старикан, у которого в глотке играют органчиком позывные Великой депрессии, мог бы так поутру кхекать, усмехаться и клекотать. И еще разве — исполнитель тирольских напевов с горлом, навеки застуженным в Ганнибаловых Альпах. Чревовещатель с язвой двенадцатиперстной кишки. Птеродактиль с застрявшею в пасти лягушкой.

Но эти веселы и здоровы: Бивис и Батхед, два чудных мультипликационных кретина. Жизнерадостные потрошители-малолетки. Культовая пара внешне несходных, но сущностно идентичных и порознь невозможных шизофренических близнецов, Кастор и Поллукс американских телеканалов. Порою, когда вечерняя неспособность заняться чем-либо полезным располагает к созерцанию их развлечений, возникает желание докопаться до идеологии сериала. Прояснить для себя основанья успеха, обозначить концептуальные контуры зрелища. Дабы избегнуть упреков в однолинейном, предлагаем вниманию фанов четыре трактовки, образующих равностороннюю фигу(ру) интерпретации. Разумеется, милые детки легко выползут из квадрата и на скаку завернут любую квадригу, но это уж не наша забота. Итак, версия первая. «Бивис и Батхед» — осмеяние мира американских тинейджеров, их тупости, лени, отприродного и благоприобретенного дебилизма, нежелания вызубрить элементарные прописи национальной цивилизации. Америка в ужасе опознает в них свое близкое будущее и смутную историческую судьбу, выжженную землю беспросветно счастливого детства. Они вырастут, станут половозрелыми, совокупно овладеют страной, как империей орды кочевников, и разрушат все, что замыслили в капитолийской тиши отцы-основатели и построили на фронтире генерации пионеров. Но пусть даже страхи преувеличены и потерянное поколение, отмычав и прокашлявшись под тяжелый металл, с грехом пополам впишется в конвенциальные рамки — ведь ему больше некуда деться. Это ничего не меняет, ибо оно непригодно для созидательной, культурной, творчески-конкуретной работы и оттого проиграет решающую битву японцам. «Бивис и Батхед» можно истолковать как ерническое отпевание «зеленеющей Америки» (такие вот грейпфруты извлекла из себя молодежная шаманская психоделика 1960–80-х годов, это ее поздние дети) и глубоко пессимистический, в сниженной до комикса пародийно-зловещей стилистике «Заводного апельсина», прогноз общественного развития.

Из версии первой хлещет вторая. «Бивис и Батхед» — злая критика общества, родившего легионы гротескных придурков. Во всем виноваты учителя и наставники. Образованный бред воспитателей парализует в малолетках ощущение цели и волю к благодетельным компромиссам, о которых они не догадываются. Социальная среда — это свалка бессмысленных мифов, ее институты суть миазмы больного сознания, измышляющего все новые фантомы и предрассудки. Тинейджеры вынуждены гулять на разоре, с недоуменьем отшатываясь от вбиваемой в уши нравоучительной педагогики старших, пытаясь от нее защититься с помощью простейших рефлекторных реакций. Вот почему их страсть к разрушению должна быть оправдана с точки зрения отторгнутого от гармонии и жадно стремящегося к ней естества, этого высшего и последнего разума угнетенных: в мире вздорных фикций, разорвавших все связи с натурой, нет ведь иного, помимо нерассуждающих нигилистических выходок, способа уберечь свою инстинктивную свободолюбивую самость.

Версия третья отменяет первые две, и вспоминается миф об Эдипе. Интересная Сфинга (это подлинное титулование чудища, Сфинкс-то был женского рода) у фиванца спросила, кто утром ходит на четырех, днем на двух, вечером же на трех и, услышав, что се человек, с горя от правильной разгадки той каверзы сиганула в ущелье. Так утверждает миф, по обыкновению скрыв от потомков главную правду, а верней, в зашифрованном виде предоставив ее их пытливому разумению. Эдип сказал

Сфинге еще кое-что, и лишь эти речения, открывшие гибриду ужасную правду и потрясшие человекозверя от девичьих глаз до львиных когтей, подвигли ее к самоубийству, коего не случилось бы, ограничься ответчик банальной и однословной антропологической версией: биг дил, а то она ее не знала. Во-первых, молвил Эдип, ты сама — вечный ребенок, потому что всю жизнь покоишься на четырех и вдобавок обожаешь задавать незнакомым людям вопросы. Одного этого обнажения природы чудовища, о которой Сфинга, заблудившаяся в трех соснах самоидентификации, не имела понятия, было бы достаточно для прыжка в пропасть, но Эдип рванул дальше, отметив и несовершенство загадки, неучтенность в ней очень важной возрастной категории. А именно, стадии подростковости, когда человек встал с четверенек, но еще не дорос до двоих; вырвался из окружающего детство темного, смертного облака, но покамест не добился той насыщенной жизни, которая может быть дарована только зрелостью и которая всегдашней девочке Сфинге, конечно, неведома.

Согласно третьему толкованию, опирающемуся на вкратце расшифрованную нами истину Эдипова мифа, «Бивис и Батхед» — не насмешка над пустоголовьем тинейджеров и не социальная критика, но притча об автономной и болезненной фазе возраста, каковая обычно именуется подростковой или, что правильней, переходной. В эти годы человеку с собой очень трудно, он не знает, куда себя приложить, и часто склонен к дурацким шалостям, опасным неистовствам. Но лишь потому, что об эту пору он действительно находится в стадии перехода, волшебного превращения, гормонального и душевного путешествия с неясным исходом. Иными словами, «Бивис и Батхед» — притча не только о возрасте, но также о намеренно затянутой незримыми испытателями инициации, о жестоком пространстве и времени перехода, когда человеку кажется, будто это он дурачится и проказничает, а меж тем его мнимые садистские выверты суть сновидческие и зеркально-наоборотные проекции объективно претерпеваемых им мучений. В тот момент, когда подопытный догадается, что это не он пластает летучую мышь и лягушку, но над ним совершает свой эксперимент невидимая и беспощадная сила, инфантильный ужас окончится, а с тем вместе уйдет время игр и забав, сменившись какими-то новыми, впрочем, не менее тяжкими, уже взрослыми сновидениями. Однако прозрение заповедано вовсе не каждому, и многим, если не большинству, до скончанья всех сроков суждено оставаться в темной лесной избе подростковых мучений, ибо эта стадия возраста обладает собственной вечностью, фаталистически проявляющейся в незрелых поступках и мнениях якобы ее переросших людей. «Бивис и Батхед» в таком случае — аллегория подростковости, рис(к)ованное воплощенье синдрома со всеми коварствами, которые он сулит своим агентам и испытуемым, почти любому из нас, взрослых и старых, навсегда, т. е. до мгновенья исхода, застрявших в этом коллективном безвременье.

Но если это рассказ о Подростке, значит, повесть о двух остолопах есть притча о Человеке: так гласит четвертая, подарочно экзистенциальная версия. Человек блуждает в потемках и отчаялся разгадать горний замысел, его разум окутан когнитивным туманом, а речь стала бессвязной, покашливающей скороговоркой. Подкрепив надлежащими средствами несбыточность цели, он все вокруг уничтожает и валит, не понимая, зачем ему эти руины, забывая, что было на месте пожарищ. Он страдает от одиночества и обзаводится парой, которая лишь подчеркивает прогорклую безвыходность жребия и дублирует почти беккетовский комизм ситуации. Отовсюду доносятся непристойные звуки и запахи, штабелями складируется калорийная пакость и падаль, ее невыносимо много, ее очень впрок, словно космос обложен, как турками Константинополь, и предстоит осада с блокадой, он и сам себе в тягость, но принужден влачить бесконечно уставшее тело, покашливая в адрес партнера, такого же идиота, который, падая с ног, лепечет ответную белиберду, что, мол, все замечательно, я вам передать не могу, до чего все шикарно и хорошо: «Cool, cool, cool».

Предложенный четвероякий объяснительный корень близнечного культа, совмещаясь и контрастируя с неучтенными версиями, означает лишь то, что перед нами искусство: незаурядный социальный феномен и миф, выросший из коллективного бессознательного. Однако у него есть и автор, 34-летний аниматор Майк Джадж, по всей вероятности, гений — другому оказалось бы не под силу. Сын профессора археологии и библиотекарши, родом из Альбукерка, он с детства ненавидел эту дыру и мечтал вырваться из нее, не вполне представляя, что потом делать со своими желаниями. Анимации выучился по книгам, сам все придумал, нарисовал и даже озвучил, со знаменитыми кхеканьями и тавтологическим дебилизмом. Пробил детище на MTV, а уж после мальчуганов разорвали на части остальные каналы. Живет в Остине (штат Техас) с женой и двумя малыми дочерьми, ненавидит светские рауты и запрещает дочкам смотреть телепрограммы с переизбытком рекламы. Придумал идею нового мультсериала из жизни американской провинции: по слухам, тонкое, ироничное обозрение нравов с изрядной подковыркой сатиры. О себе распространяться не любит и в том не нуждается. Майк Джадж — за кадром и на экране. Он аниматор, создатель рисованных сверхмарионеток. Поэт-драматург Генрих фон Клейст (1777–1811) и режиссер Гордон Крэг (1872–1966) побеседовали бы с ним не без интереса. Их тоже весьма занимали отношения Автора с тотально послушными ему персонажами, в которых внезапно, в разгар представления, вспыхивает и с трудом гаснет душа — ведь мы не ошиблись, и это не рамповый свет, не юпитеры, правда же?

20. 02. 97

ПОПРАВКА К ТЕЛУ

Прекрасным писателем был Фридрих Энгельс. Когда в ярости брался за оппонента, то умерщвлял жертву не с прилежанием немца, но скорее с восточным замедленным изощрением. Оставлял нож в ране, для верности лезвие слегка повернув, и оно, уходя вглубь, свободно гуляло в артериях, разрезало сосуды и капилляры, не суля ни шанса на земное спасение. Что и выказал случай Евгения Дюринга, которому уже не избавиться от префикса к имени. («Не забыть полемическое сочинение против Дюринга», — записал, поспешая на родину из эмиграции, Владимир Ильич и тут же пополнил перечень необходимых вещей помазком для бритья.)