Paradisus
Шрифт:
гудящей народом.
Улицы Малоярославца широки и пустынны.
Многоэтажек здесь немного и почти все – новые.
Сразу за памятником героям 1812 года – частный сектор, полукольцом
огибающий центр города.
Идя по пустынной улице, где низенькие скромные домики перемежались с
огороженными высокими заборами коттеджами, Островцев задумался о
стремлении людей
столичному.
За его спиной раздался рев моторов. Мимо, подняв пыль, пронеслись два
тяжелых мотоцикла. Татуированные бородачи, закованные в кожаные безрукавки,
за спинами – длинноногие девицы, волосы трепещут, будто флаги.
Островцев вспомнил: летом в Малоярославце проходит байкерский слет.
Любители мотоциклов, природы, пива и девочек съезжаются сюда отовсюду,
преимущественно из Москвы.
«Отдыхают люди», - позавидовал Андрей.
У одного из коттеджей его напугала собака, молча высунувшая из-под
забора безухую морду. Залаяла, обнажая клыки.
«У, зверюга, – подумал Островцев. – Понавыводили, сволочи».
Дом Анюты прилепился у дороги к глубокой чаше оврага, дно которого -
луг, изрезанный рекой. Там-то и тусуются байкеры. Неподалеку от дома
церквушка – маковки сверкают на солнце.
Увидев человека, млеющая от жары дворняжка вскочила, хрипло залаяла,
загремела цепью.
Андрей вошел в калитку. По тропинке - мимо кустов смородины и
крыжовника - к дому, сложенному из добротных осмоленных бревен.
Надавил кнопку звонка.
За дверью раздался треск, затем - голос:
– Сейчас!
Дверь открыла женщина лет шестидесяти. Лицо широкое, глаза слегка
раскосые, домашний халат открывает сильные руки в разноцветной сетке
кровеносных сосудов.
– Вам кого? – спросила женщина, без любопытства рассматривая
Островцева.
– Я к Анне Владимировне.
– А ее нет.
Андрей глядел на женщину, ничего не говоря и не торопясь уходить.
– Ну, пройдите, - вздохнула та.
– Подождёте… Вы, наверно, с ее работы?
– Да, - соврал Андрей, переступая порог.
– Так может – передать что? Оставляйте смело – я мама ее.
– Нет, - Островцев замялся. – Мне бы лично…
Здесь было царство запахов – приятных и не очень. Андрей уловил запах
шалфея, свежего огурца, петрушки, а еще кошки и картофеля в мундире.
Он опустился на лавку в углу – грубую, деревенскую. На окнах занавески с
бахромой, на столе – букет полевых цветов.
Мать Анюты присела к столу. Жужжала, билась в стекло муха. Пришла
кошка, растянулась на полу посреди комнаты;
Молчать стало неудобно, и Островцев собрался заговорить о погоде, но женщина
опередила.
– Чаю не хотите?
– Нет, спасибо.
– Да, в такую жару лучше квас… Да вот нету квасу. Хоть бы уж дождик, что
ли, пошел.
Андрей кивнул.
– Земля как камень… Огурцы завяли совсем. А вы сами откуда?
Островцев наклонился, погладил кошку, подошедшую к его ногам.
– Я на станции Родинка живу.
– О, так вам еще дальше ездить, чем Анюте, - на лице женщины мелькнуло
сочувствие и вместе с тем незлобивое ехидство. – Рано, наверно, встаете?
– В пять.
– Ах-ах, - всплеснула руками женщина.
Кошка метнулась под лавку, выскочила с мышью и скрылась в чулане.
– А вы бы сняли комнату поближе.
– Дорого.
Андрею стало скучно.
– Да, дороговизна.
Залаяла собака. Женщина посмотрела в окно.
«Идет», - мелькнуло в голове Островцева, и ему стало не по себе:
придется ломать комедию перед матерью Анюты.
– Идет Анна Владимировна? – спросил он.
– Не, соседка в магазин.
Андрей поднялся с лавки.
– Тогда я, пожалуй, пойду. Завтра на работе переговорим.
– А может, спуститесь на поле? Она ведь с жильцом нашим пошла этих
самых байкеров смотреть.
Андрей встрепенулся.
– С жильцом?
– С жильцом. Мы ведь уже три года как сдаем комнату.
За извивами грунтовой дороги, слегка присыпанной гравием, ревели
мотоциклы и слышались крики.
Вроде бы совсем рядом, но на деле Андрей уже пару раз останавливался
передохнуть: идти под уклон тяжело, приходилось сдерживать ноги, невольно
стремящиеся к бегу.
Даже здесь, вблизи реки, где земля постоянно подмывается разливом,
некоторые умельцы умудрились построить коттеджи. Так и казалось: сейчас дом
съедет с фундамента и поползет вниз.
У колонки Андрей напился холодной, ломящей зубы воды. Пожалел, что
выбросил бутылку из-под лимонада, - можно было бы наполнить.
«С жильцом? С жильцом! И ведь - ни гу-гу! «Живу с мамой»!».
Ручка чемодана жгла кисть. Островцев подумал о ребенке, зародившемся
в этой Анюте и тем самым привязавшим его к ней. Он ужаснулся, поняв, что почти
ненавидит и Анюту, и ее ребенка.
Моторы ревели, девицы хохотали. Бородачи в черных банданах, скинув