Патриот

Навальный Алексей

Но это случилось позже, а в 1993 году, когда я поступал, система образования была ещё советской и во всей Москве было всего три гражданских вуза, где обучали юристов. Из двух опций я в итоге выбрал эту, в первую очередь потому, что мне хотелось держаться подальше от математики.

У меня было четыре варианта поступления. Как довольно метко описал их один из абитуриентов, с которыми я учился на подготовительных курсах: 1 — юридический факультет Московского государственного университета, куда ломится вся Москва, 2 — юридический факультет Московского государственного института международных отношений, где учатся одни блатные и КГБшники, 3 — Российский университет дружбы народов, где учатся студенты из Африки и КГБшники, приставленные, чтобы за ними следить. Ещё был вариант 4 — юридический факультет военного университета. Поступить туда мне как сыну военного было проще всего,

но я насмотрелся на жизнь в военном городке, так что сама мысль о том, что я должен буду надеть форму и выполнять чьи-то приказы, казалась мне совершенно невозможной. Родители сделали несколько вялых попыток убедить меня пойти в военный университет, но скорее потому, что понимали, как сложно будет поступить на гражданский юридический. Получив решительный отпор, больше они с этим ко мне не приставали, хотя был ещё один забавный момент. На самом деле существовала и пятая опция: Академия ФСБ. Технически следственный факультет тоже давал юридическое образование, и отец однажды сказал мне, что знает там кого-то, связанного с поступлением, и поэтому не рассмотреть ли мне и такой вариант? Я даже обсуждать этого не стал, но сейчас забавно подумать о том, как сложилась бы моя судьба, если бы в 1993 году я пошёл учиться на следователя ФСБ.

В итоге я решил поступать на юридический в Московский государственный университет. Задача, прямо скажем, амбициозная, и родители только хмыкнули, узнав о моём решении. И сейчас юрфак МГУ даёт, скорее всего, лучшее юридическое образование в России, а тогда-то поступить туда было примерно как поступить в Гарвард.

Ужасный, невыносимый и бессмысленный стресс — вот что это было, если описать одной фразой. После того как всё это закончилось, я дал себе обещание, что никогда в жизни не буду наседать на своих детей в связи с поступлением. Спустя двадцать пять лет после каждой нудной лекции («поступить в хороший вуз — это самое важное, что ты можешь сделать»), которую я читал своей дочери Даше, я вспоминал это обещание, чувствовал себя пристыженным и всё равно читал новую лекцию. Наверное, это часть того, что называется «родительским инстинктом».

Придя на первый экзамен, я оказался в толпе абитуриентов и их родителей и сразу столкнулся с вице-премьером российского правительства. Человек, не сходивший тогда с экранов телевизора, пришёл поддержать своего поступавшего сына. Мы с матерью переглянулись. Честно говоря, я до сих пор понятия не имею, как в те годы формировались списки поступивших — сколько было блатных, сколько за взятки, а сколько действительно сдавали экзамены. Мне нужно было восемнадцать баллов, я получил пять по английскому, пять по истории. Сочинение давало две оценки. Я получил пять за творческую часть и три за грамотность, но при подсчёте баллов учитывалась худшая оценка, и это сделало моё положение опасным: теорию государства и права я должен был сдать только на пять. В этом я был более или менее уверен: «теория» была одним из моих любимых школьных предметов. Но на экзамене я имел возможность сам убедиться в том, как работает система «не пускаем лишних».

Я, конечно, много читал об этом — в СССР существовала почти узаконенная практика не принимать евреев на математические факультеты. Конечно, никто не говорил им: «Вы еврей, мы вас не принимаем». Просто на устном экзамене несчастному школьнику с проблемной «пятой графой» задавали всё более сложные вопросы. Какой бы он ни был умный, преподаватель всё равно умнее и рано или поздно придумает вопрос, на который школьник не сможет ответить. Характерный анекдот того времени:

На вступительных экзаменах в МГУ еврея-абитуриента хотят завалить и задают бесконечные, всё более сложные вопросы. Он отвечает на все, наконец его спрашивают:

— Как вы объясните, что Лев Толстой помнил себя с сорокадневного возраста?

— Ничего удивительного, я помню себя с восьмидневного.

— Что же вы помните?

— Помню, что пришёл старый еврей с бородой и пейсами и отрезал мне возможность поступления в университет.

Ко времени моего поступления никакого национального ценза не существовало, но суровые законы рынка ввели другое квотирование — вполне интернациональное. Если на факультете четыреста мест, а сто детей нужно взять, потому что их родители — начальство, а ещё сто мест проданы за деньги, необходимо срезать в два раза больше поступающих. На экзамене я ответил на все вопросы, но преподаватель продолжал задавать новые и новые, пока не спросил, как сейчас помню, о понятии «нормального риска». Это термин из трудового права, который проходят только на третьем курсе университета. Отдавая себе отчёт, что ответ: «Я не знаю» —

худший из возможных, я начал что-то выдумывать на ходу. Председатель комиссии махнул рукой, сказал: «Вы не знаете!» — и поставил мне четыре.

Семнадцать баллов. Я не поступаю. Конечно, сам виноват, надо было писать сочинение на пять и пять, и никто не мог бы меня срезать. Но всё равно катастрофа. Два дня я переживал так, будто жизнь моя закончилась. В голове проигрывалась сценка, как я говорю друзьям и родственникам: «Я не поступил», а они сочувственно кивают. Однако решение нашлось довольно быстро. В Университет дружбы народов принимали с баллами, полученными на экзаменах в МГУ, и там семнадцати было достаточно. Так я попал в место, которое на жаргоне тех времён называлось «Лумумбарием». Полностью мой вуз назывался Российским университетом дружбы народов имени Патриса Лумумбы.

Это учебное заведение было создано как международный университет, куда могли приезжать учиться студенты из стран, выбравших «социалистический путь развития». Как и всё в СССР, создание вуза активно использовалось для пропаганды, в данном случае — пропаганды противостояния колониализму и поддержки «трудящихся всего мира в их борьбе с американским неоимпериализмом». Поэтому университет демонстративно назвали в честь Патриса Лумумбы — конголезского политика, зверски убитого праворадикально настроенными военными под командованием бельгийцев. Как показали позже рассекреченные документы, сотрудники ЦРУ тоже приложили руку к этой смерти. История трагическая, но советские люди, перекормленные пропагандой и поэтому весьма саркастически и цинично относившиеся ко всем событиям такого рода, придумали следующий её пересказ: «Советские трудящиеся возмущены, что Чомбе по приказу Мабуту в Катанге убил Лумумбу», — демонстрируя тем самым, насколько им до фонаря международная политика в условиях, когда в магазине нет сливочного масла.

В постсоветские времена добавка «имени Патриса Лумумбы», очевидно, начала тяготить руководство университета, уставшего от бесконечных шуток, и они стыдливо, не привлекая внимания, избавились от неё на первом году моего обучения.

В числе интересных фактов об университете было принято (не без тайной гордости) упоминать, что в нём учился знаменитый террорист Карлос Шакал. Причём иностранная пресса обычно акцентирует внимание на том, что он посещал «военную кафедру», что российскому гражданину смешно: военные кафедры есть почти во всех университетах, и в них нет ничего зловещего. А выпускнику РУДН смешно вдвойне, ведь у нас военной кафедры не было. Однако вуз, безусловно, был специфический. Я поступал в первый год, когда абитуриентов стали принимать сразу после школы. До этого обязательным требованием была служба в армии, почему и ходили бесконечные слухи и шутки о том, что все неиностранцы, учащиеся в «Лумумбарии», — разведчики.

Так или иначе, я поступил, моя жизнь не была разрушена. Я мог гордо поддержать разговор на тему поступления, просто пережив обязательную порцию шуток про «Лумумбарий», шпионов и студентов из Африки. Уровень бытового расизма среди граждан СССР и постсоветской России был тогда довольно высок, несмотря на все телеувещевания о дружбе народов.

Все мальчики из моего и параллельных классов дружно поступили в военные училища, военный университет и Академию ФСБ. Вообще, эта особенность биографии (я из семьи военного, все вокруг военные, все друзья поступили в военные училища) позже делала меня немного чужим в либерально-демократической среде. Не то чтобы происхождение осуждалось, но оно казалось странноватым. Типичный активист — это выпускник хорошей московской школы. А я — подмосковный тип, у которого на физиономии написано, что он мент или военный. Забавно, что вот это «на лице написано» действительно работало, причём в обе стороны. До того как я стал более или менее известен и меня стали узнавать в лицо, полицейские на митингах постоянно принимали меня за своего — оперативника. Я даже легко мог проходить через любые полицейские оцепления, главное — сделать непроницаемую физиономию и вести себя так, как будто ты тут самый главный.

Поступив, я с нетерпением ждал сентября, чтобы увидеть наконец-то своих однокурсников: вдруг они и правда окажутся какими-нибудь непонятными людьми, чья задача — следить за иностранцами. Иностранцев я тоже, понятное дело, ждал, хотя к 93-му году они уже не были такой экзотикой, как в СССР. Первого сентября стало ясно, что всё будет отлично: совершенно нормальные бывшие школьники, такие же, как я. И с первого разговора понятно, что все очень умные. Иностранцы тоже были — милейшие люди, правда, годами постарше и явно немного переживавшие из-за незнания языка и страдавшие от холода.