Патриот
Шрифт:
Инженером я быть не хотел. Я любил читать. Это было огромным преимуществом в других школьных предметах, от литературы до истории. Каждую весну, когда учитель выдавал огромный список летнего чтения, класс стонал и возмущался, а я втайне ликовал. Ведь лучшего развлечения, чем чтение, не существует! Ну разве что, как я писал выше, что-нибудь взрывать и поджигать. В обед читать книжку, а вечером пойти что-нибудь взорвать — вот она, идеальная жизнь. К сожалению, мою страсть к чтению серьёзно ограничивал всё тот же дефицит, ведь хорошие книги было очень сложно достать. Например, для этого каждый месяц, в день, когда в книжный магазин завозились новинки, матери приходилось вставать в четыре утра и занимать очередь. Ещё можно было сдавать макулатуру и получать за это талоны на покупку книг — но прежде нужно было ещё найти магазин, где эти книги продавались. Одна из моих любимых книг в детстве — сборник рассказов О. Генри — была получена именно таким способом: сколько-то
Интересный феномен: с детства я привык, что люди, которые меня не очень хорошо знают, удивляются, что я люблю читать. Видимо, физиономия у меня такая, неодухотворённая. А может быть, причина этого — высокий рост. Я почти всегда был самым высоким в любом классе, где бы ни учился. Никто никогда не спрашивал у меня: «Какую ты книжку прочитал?», все спрашивали: «Каким спортом занимаешься?» Это происходит до сих пор. Приходится отвечать: «Э-э-э, ну, всяким понемножку». Не ответишь же честно: «Никаким спортом не занимаюсь и не хочу. Ни за какую команду не болею. Отстаньте от меня, я хочу сидеть в углу и читать книжку».
Так что моя любовь к книжкам была постоянна, а к спорту, как и у многих людей, в лучшем случае вспыхивала и довольно быстро потухала. К тому же спортивные возможности ребёнка, живущего в маленьком военном городке, сильно зависели от такого субъективного фактора, как наличие энергичного офицера с соответствующей подготовкой, который внезапно решает вести спортивную секцию в порядке общественной нагрузки. Как-то раз такой приехал, и в школе появилось объявление: «С завтрашнего дня в нашей школе работает секция самбо». Я, конечно же, побежал записываться на самбо, представляя, как уже скоро ловкими приёмами смогу побеждать хулиганов на улице. Самбо закончилось через три месяца, когда меня швырнул через плечо старший школьник. Я ударился бедром и уполз с татами в угол, решив, что нужно полежать немного — и всё пройдёт. Не повезло: вскоре прямо в меня прилетел малыш, которого взрослые самбисты швырнули так же, — в результате к диагнозу «ушиб бедра», поставленному позже в больнице, добавился перелом мизинца. Впрочем, офицера-самбиста через некоторое время перевели в другую часть, и наша секция всё равно закрылась.
Ровно таким же образом я прошёл через настольный теннис, баскетбол и бокс. Бокс я довольно быстро бросил сам, когда понял, что вместо эффектных спаррингов тут нужно бегать, как лошадь.
Но больше всего я мечтал о каратэ. Мечта эта была запретной: в Советском Союзе была специальная статья Уголовного кодекса «Незаконное обучение каратэ» — за изучение этих приёмов можно было отправиться в тюрьму на срок до пяти лет. Понимаю, что это звучит совершенно дико и объяснить смысл запрета каратэ невозможно, но это ещё один отличный пример, показывающий, что такое Советский Союз с его манией запрещать всё на свете.
Однажды мать, которой я в очередной раз пожаловался, что хотел бы заниматься каратэ, сказала: «Так дядя Витя вроде бы им занимался». Дядя Витя был сослуживцем отца и другом нашей семьи. С этого момента я принялся донимать его просьбами показать мне приёмы. Через пару месяцев, когда он понял, что отделаться от меня не получится, он, предварительно взяв с меня клятвенное обещание, что я нигде не проболтаюсь, показал мне стопку чёрно-белых фотографий. Это был сфотографированный учебник каратэ, а на самом деле просто набор самых примитивных картинок: вот мужик машет ногой, а вот он задирает колено, нанося кому-то удар в голову. Каждая картинка была подписана японскими иероглифами, и это окончательно создавало ощущение, что дядя Витя совершает преступление ради меня. Несмотря на мольбы, взять фотографии домой он мне не разрешил, но сказал, что, если я буду хорошо учиться, он покажет мне пару приёмов. Придя домой в полном восторге, я подвесил на дверь тяжёлый мешок, не помню уж чем наполненный, сложил пальцы в какую-то хитроумную комбинацию, предназначенную для смертельного удара в солнечное сплетение, и долбанул по мешку. Следующие дней десять все у меня спрашивали: «Что это у тебя рука опухла?», а я загадочно улыбался.
Немного беспокоило то, что хулиганов в нашем городке совершенно не было. Здесь даже двери никто не запирал, а вся палитра преступлений исчерпывалась новостью: «Прапорщик Сидоренко опять напился и поскандалил с женой». Проблема полностью решилась, когда я переехал в тот самый Калининец, где стоит Таманская дивизия. Это уже был большой городок, разделённый на несколько частей, с общим населением почти в двадцать пять тысяч человек. Спустя пару недель после приезда ко мне подошёл парень явно постарше и на полголовы выше и сказал: «Дай, пожалуйста, пятнадцать копеек, потом отдам». Я был скорее даже польщён этой просьбой — друзей-то у меня ещё не было, а тут взрослый мальчик сам подошёл, а значит, потом, когда я окажусь в школе (дело было летом, на каникулах), я как минимум смогу в присутствии одноклассников небрежно сказать: «Привет!» старшекласснику. Поэтому я полез в карман, вытащил мелочь
Следующие полгода этот мальчик (в школе его все знали под кличкой Кран) отравлял моё существование. Приходилось его избегать, иначе каждая встреча превращалась в невыносимые диалоги с тычками и угрозами. Я был в отчаянии и не понимал, что делать. В классе я был самым большим и сильным, но Кран был, во-первых, повыше, во-вторых, постарше, а главное, очень дерзким и самоуверенным, что в искусстве уличного противостояния, конечно, самое главное. Старшего брата, которому можно было бы пожаловаться, у меня не было. Просто дружественного старшеклассника — тоже. Да и не каждый захотел бы связываться с главным школьным хулиганом. Жаловаться родителям — исключено. Во-первых, это очень стыдно, а во-вторых, я и так знал, какой совет они мне дадут: «Да врежь ты ему один раз, он от тебя отстанет». Взрослым очень легко давать советы типа «врежь» или «дай сдачи». Все детские противостояния кажутся им какой-то ерундой, хотя по эмоциональному и психологическому накалу они во сто раз превосходят взрослые проблемы.
Ситуация стала совсем катастрофической, когда, в очередной раз сказав, что денег у меня нет, и отказавшись дать проверить карманы, я получил по лицу, да ещё после этого всё-таки отдал двадцать копеек. Дома я сказал, что губа распухла оттого, что я её прикусил. Весь вечер и полночи горевал и думал, что же делать, а с утра пошёл погулять. И тут навстречу идёт этот чёртов Кран. Разворачиваться, делать вид, что я его не заметил, и идти в другую сторону было уже поздно. «Чё это у тебя, губа распухла? Дай посмотреть», — сказал он мне вроде бы примирительно, пытаясь повернуть моё лицо.
И тут я совершил самый смелый поступок в своей жизни. Сейчас меня почти в каждом интервью спрашивают, не боюсь ли я и откуда черпаю смелость. Мне искренне кажется, что моя работа в последние пятнадцать лет особой смелости не требует (это скорее вопрос осознанного выбора) и уж точно не требует и одного процента той отваги, которая понадобилась мне тогда. Наверное, это чувство знакомо многим: от ярости, отчаяния и, как ни парадоксально, прежде всего от страха ты становишься способен на самые решительные и смелые поступки. Выкрикивая все известные мне ругательства, я несколько раз со всей силы ударил его в лицо. Примерно половина ударов достигла цели. От неожиданности он упал и в полном изумлении смотрел на меня, лёжа на спине, слегка прикрываясь руками, видимо, в ожидании, что я сейчас брошусь его топтать. Я в таком же шоке смотрел на него сверху. Вспышка ярости прошла, адреналин уходил, и с каждой миллисекундой я всё больше чувствовал себя знаменитым котом Шрёдингера: то ли Кран сейчас встанет, и я буду мёртв, то ли нет. Так я постиг жизненное правило: совершить смелый поступок легче, чем иметь дело с его последствиями. И я убежал.
Я бежал что есть силы и оглядывался: Кран бежал за мной. Правда, сильно поотстав. Ему всё-таки потребовалось секунд пять, чтобы прийти в себя и подняться. Через две минуты в боку закололо, но я терпел, понимая, что, если я остановлюсь, будет гораздо хуже. В итоге я всё-таки убежал, и следующие дня три было прямо очень страшно. Во-первых, я мог быть бит прямо в школе перед друзьями и, что ещё ужаснее, перед девочками, а во-вторых, Кран мог побить меня с целой компанией своих друзей-хулиганов. Об этом даже думать не хотелось. Однако, к моему огромному удивлению, несколько раз столкнувшись со своим злодеем в школе, я обнаружил, что он только устрашающе смотрит на меня, но к активным действиям не переходит. Постепенно установилась ситуация, при которой он демонстративно не замечал меня, а я точно так же — его. До сих пор не понимаю, почему так случилось и почему он не попытался меня побить хотя бы из мести. Возможно, это объясняется макроэкономической теорией: свободный агент бродит по рынку и отнимает деньги у младшеклассников, каждый из которых в среднем одинаково запуган и одинаково строптив. Продемонстрировав вспышку безумия, я повысил в глазах агента издержки домогательств. Соответственно, он принял рациональное решение не обращать внимания на меня, а переключиться на других, менее психованных. Так что меня, можно сказать, спасла невидимая рука рынка.