Паук в янтаре
Шрифт:
Когда-то этот нарочитый, похотливый жест вызвал бы у меня неудержимое отвращение. Когда-то, когда я была юной благовоспитанной леди, ставившей приличия превыше всего. Когда-то бесцеремонность и наглость Витторио до дрожи пугали меня. Но не сейчас.
Сейчас я стала другой. Темные подозрения, зародившиеся в душе, не давали покоя, сводили с ума обещанием страшного откровения. Правды, которая грозила разрушить весь мой привычный мир до основания.
— Ты хотел поговорить, — холодно произнесла я. — Говори.
— Я? — Витторио негромко рассмеялся. — С чего ты так решила,
Он протянул руку к изголовью железной койки, и паук, застывший у зарешеченного окна в ожидании жертвы, неторопливо переполз на подставленную ладонь.
— Вот и все мои друзья, — с притворной грустью произнес Витторио. — Паучки да мушки. Правда, в итоге остаются одни паучки. Жизнь, понимаешь. Жестокая, несправедливая… — недовольно фыркнув, он стряхнул паука прямо мне под ноги. Я не шевельнулась. В глазах Витторио промелькнула тень разочарования. — И вот я один, совсем один, забытый всеми, кто некогда клялся в вечной любви. Покинутый, печальный… Может, ты утешишь меня?
— Не думаю, что ты нуждаешься в утешении.
— Ну тогда я утешу тебя, — полные губы вновь сложились в улыбку. — Ведь ты за этим сюда пришла, правда же? Я готов вытереть твои слезки, малышка. Помочь тебе…
Он пристально вгляделся в мое лицо, словно пытаясь найти там что-то — тень страха, неуверенность, искру сомнения. Но я не собиралась отступать. Я отчаянно нуждалась в правде, какой бы жуткой она ни была, и кривляния Витторио не вызывали ничего, кроме глухого раздражения.
— Почему бы не помочь следствию? Смягчить свою участь. Разве ты мечтаешь оказаться на костре?
— Следствию, — почти выплюнул Витторио. — А есть ли смысл сотрудничать со следствием? Ведь память этого самого следствия так легко исказить. Коснулся — стер. Коснулся — заменил. Коснулся — внушил старому идиоту верховному обвинителю, что все, происходящее перед его глазами, лишь оптическая иллюзия. Не вижу смысла говорить с теми, кто слишком слаб, чтобы сохранить разум нетронутым.
— И,тем не менее, ты хотел поговорить со мной.
— С тобой? Да, с тобой я хотел… поговорить. С тобой приятно разговаривать, Яни, — он прищурился, вглядываясь во что-то, видимое только ему, — теперь уже Эркьяни. Ах…
Витторио ухмыльнулся и замолчал. Я кожей чувствовала внимательный взгляд, которым он прощупывал меня. С каждой секундой кривая улыбка на его лице становилась все шире.
— Неужели малыш Доминико все же добился своего? Разбудил огонь порочной страсти? Вся Веньятта видела, как дивно смотрелся грубый ошейник на твоей нежной шейке. Вся Веньятта мечтала увидеть больше — алые полосы на молочно-белой коже, закушенные от сладкой боли губы, следы любовных укусов вместо приевшихся банальных украшений. правда ли, что ниареттцы столь же несдержанны, как печально известные вулканы? Только тронешь, и — пуф! — уже взрыв. Какая досада для женщин, верно? Разочаровательно быстро…
Он издевался. Насмехался. Стремился вывести из равновесия.
— А я всегда знал… — мечтательно протянул Витторио. — Даже тогда, когда ты сопротивлялась, упиралась
Глядя мне в глаза, он вновь облизнулся, нарочито дерзко и пошло.
— Малышка, малышка… Тебе бы понравилось, — вздохнул Витторио, мечтательно прикрывая глаза. — Поверь, я знаю толк в наслаждении. А с ментальной магией любовные игры можно возвести в ранг настоящего искусства. Так, что любая сорвет горло жаркими криками…. Или просто криками.
Я поморщилась.
— Хочешь сказать, что именно из извращенной любви к искусству ты организовал показной скандал между братом и его беременной любовницей? Ради дешевого драматизма вырезал на груди умирающей девушки жуткую подсказку, призывая вновь запустить ее сердце, чтобы… показать последние воспоминания, да? Ты знал, я смогу. Увижу…
Витторио усмехнулся, жестко и зло.
— Увидишь, да. Вот только ничего ты не увидела, раз так и не сумела докопаться до правды. И кто бы мог подумать, что малышка Астерио так плохо изучила своего возлюбленного жениха, обещанного ей самой судьбой и двумя циничными стариками…
— У меня не так много времени, чтобы выслушивать твои пустые бредни, — оборвала его я. — Ты играл со мной с самого начала, очевидно, пытаясь добиться моего внимания. И вот я здесь, слушаю тебя…
Улыбка менталиста померкла.
— Грубая… злая, — притворно надул губы Витторио. — А ведь я так старался. Сколько ушло усилий, чтобы поставить для тебя эту пьесу, столько мучений — истинных творческих мук! И, заметь, ни одной репетиции, никакого право на ошибку. Настоящее искусство. Импровизация! Лучшая во всей Иллирии пьеса… Прекрасная — и трагичная.
Он улыбнулся, глядя куда-то сквозь меня.
— Пьеса… Я бы назвал ее «Песнь о вторых», — он театрально взмахнул руками, словно распахивая занавес. — Интриги, неожиданные повороты, сорванные маски — о, это было бы настоящее зрелище, достойное лучших театральных подмостков. И ты — главная актриса и единственный зритель. Возлюбленная и преданная, героиня и злодейка. Целая пьеса — для одной тебя. Все для тебя одной: взгляд из-под маски, взмах ресниц… и кровь, что брызнула струей… убийца, падающий ниц. И на коленях я молю: приди ко мне, любовь храня… разрушь, разрушь, убей… меня.
Витторио оживился, в его глазах вспыхнуло настоящее безумие. Казалось, он полностью потерял связь с реальностью, растворившись в выдуманной им же самим пьесе. Он говорил и говорил, пока я жестом не остановила бессвязный поток его слов.
— Ближе к делу — или я ухожу.
Витторио скривился, умолкнув на полуфразе.
— Знаешь, как тяжело быть вторым? — неожиданно серьезно сказал он. — Конечно, не знаешь, откуда тебе… А это тяжело, очень тяжело. Приходится крутиться, изворачиваться, искать способы стать первым. Жениться на наследнице — чем не вариант? Если бы только тогда ты не упиралась так, не надумала себе всяких глупостей, будто я хочу тебя убить…