Печать Джа. Том первый

Углов Артем

Проклятые чернецы, играют со мною, что кошка с мышкой. Вам были нужны покупатели – так вот они, приходите и забирайте! Отчего медлите, почему не вламываетесь в дом и не устраиваете погром? Не валите на пол жильцов, не избиваете в кровь, превращая лица в месиво? Куда вы делись, гребаные братья?!

Я с трудом поднялся на дрожащие ноги. Ладонью нащупал спинку стула и судорожно в нее вцепился. Бисеринки пота продолжали скользить по телу. Боги, до чего же страшно, сдохнуть в муках от жаркого пламени. Сам я этого не видел, зато Тишка рассказывал во всех подробностях, как легко занимается тело огнем. Как плавится свечным

воском кожа, обнажая шкварчащую человеческую плоть. Как вспыхивают факелом длинные волосы, а лишенные век глаза превращаются в бельма. Сколь быстро обугливаются кости, становясь золой в потухшем костре.

– Если бы поволокли на костер, чтобы ты сделал? – спросил я однажды у Тишки.

– Па-просил па-па…

– П-повесить? – передразнил я заику.

– … па-па…

– По щам отхлестать?

– Д-ду-рак, - привычный к насмешкам Тишка даже не обиделся. – Перед казнью п-положено желание. Я бы медовухи литр па-просил.

– Нахрена? – не понял я.

– Пьяным умирать легче, - ответил за вечно заедающего Тишку Ленька.

– Ерунда…

– А ты вспомни Остапку, ученика лекаря из Борцево. Что он делал, прежде чем больной зуб дернуть?

– Интересовался, водится ли деньга в карманах.

– И чарку наливал, потому как всякому известно - вино боль притупляет.

Притупляет... точно! А если нахлестаться до беспамятства, то и вовсе будет плевать.

Я развернулся в противоположном направлении и побрел в залу. Нашел шкаф, открыл стеклянные дверцы и принялся извлекать графины. По очереди снимать крышки и нюхать содержимое, пока не дошел до чего-то крепкого, напоминающего по запаху бражку. Глотнул прямо из горлышка, почувствовав, как тепло разливается по кишкам. Снова глотнул, дернув кадыком. Фух-х, кажись отпустило.

Добрел до стола, схватил первый попавшийся фрукт из вазы и закусил сладкой груши. Сок обильно потек по подбородку, капая на паркет. В Ровенске обыкновенно яблоки хорошо росли, а еще малина в середине лета. Груши же были мелкими и кислыми, нечета заморским.

Проглотив остатки мякоти, я снова приложился к графину. Хороша оказалась настойка в заначке у баронессы, мягко шла по глотке, не обжигая. И привкус не бражки какой, а напитка благородного, годами выстоянного в дубовой бочке.

В голове зашумело и я, покачнувшись, рухнул в объятия мягкого кресла. Закинул ноги на стол, едва не скинув вазу. Отхлебнул божественного нектара, который закусывать не хотелось - боги, до чего же хорошо… И почему раньше боялся?

«Златокудрая Гвинет – знойная красавица»,– пронеслись в голове первые строчки похабной песенки.
– «Всех накормит напоит – каждому достанется».

Пальцы сами того не желая принялись отбивать ритм, а в голове зашумел хор из голосов:

– Стоит мужу за порог – двери открываются. Всех утешит приютит – добрая красавица.

И

мнилось мне, что десятки ног притоптывают в такт. Требуют продолжения веселья, и я продолжал, надрывая глотку:

– И под осень и весной, и лютой-лютой зимушкой. Любит весь честной народ – ласковую кумушку.

Где-то в глубине дома раздался грохот, словно незрячий человек налетел на стойку с посудой, и многочисленная утварь посыпалась на пол. Сверху послышались шаги - промелькнула тень, дернулась, да так и застыла у перил.

Мне не было нужды поворачивать голову. Зачем, когда и так хорошо… Только надо не забывать прикладываться к горлышку графина.

– Златокудрую Гвинет – знает каждый в городе…

Яркий свет под потолком вспыхнул, и я зажмурил глаза, а когда открыл, то увидел стоящего напротив мужчину.

– О-о-о, етить твою мать, Гаскинс! Иди сюда, выпей заздравную за её светлость.

Гаскинс моего весёлого настроения не разделял, а потому поднял пистоль. Черное дуло уставилось прямиком в грудь.

– Кто тебя выпустил?

– Гаскинс, что ты, ей богу… перестань размахивать игрушкой. И не стой в проходе, присаживайся, потолкуем о том о сем, обсудим сложившуюся ситуацию. И баронессу заодно позови, а то бедняжка замерзнет наверху торчать.

– Повторяю вопрос, кто тебя выпустил?

Я был вынужден отставить полупустой графин в сторону и вздохнуть.

– Гаскинс, ты непроходимый болван. Ну кому это могло понадобиться? Баронессе, испытавшей внезапный прилив жалости? А может быть слугам, с которыми не перекинулся и словом, не говоря уже о том, чтобы деньги всучить. Я сам… я сам себя освободил. В вашем подвале на редкость паршивый замок: два прямых штифта и скважина размером с большой палец. С такой преградой не то, что профессиональный вор, дитё малое управится. Не веришь? Так сходи, убедись - проволочка у порога валяется.

Гаскинс бросил быстрый взгляд в сторону замершей наверху девушки.

– Не переживай, с милой баронессой ничего не случится.

– Я не милая, - раздался сверху строгий женский голос.

– Как скажете, дорогая сестрица.

– И я вам не сестрица.

Баронесса Дудикова принялась спускаться по ступенькам. Наверное, я был слишком пьян, поэтому девушка предстала передо мною в образе лесной нимфы: закутанная в халат, со всклокоченными волосами и темными кругами под глазами. А еще у нее не было груди. Точнее, кое-какая была, но уж совсем маленькая, с кулачок. Я это еще в прошлый раз отметил, когда баронесса в платье была. Тишка обыкновенно таких плоскодонками дразнил. То ли дело пышногрудая Влашка, к которой прижмешься и от сладости помереть охота.

– Ноги убрал! – грозный окрик нимфы вернул к реальности.

Я нехотя стащил сапоги со стола, по пути зацепив вазу. Фрукты с глухим стуком покатились по полу, а одно из яблок оказалось возле ножки кресла: на вид сочное и вкусное. Не удержавшись, я перегнулся через подлокотник и подобрал. Обтер об обшлаг рукава, но надкусить не успел.

– Что ты себе позволяешь!

– Прости, сестрица… вечно забываю о манерах. Поверь, виной всему долгий переход на Олифф… на Олив…, кругом грубая матросня, и поговорить толком не с кем… Не желаете отведать?
– я протянул яблоко девушке, но та лишь грозно сверкнула очами.