Пехота
Шрифт:
— Не, Коля. Блядей нельзя. — Я отстраненно считаю в уме метры.
— Чего это, интересно?
— Ну, во-первых, бляди в Вахе — сильное бэу. С пробегом по АТО. Их тут уже два года семьдесятвторая того… пользует.
— И шо?
— Та ничо, если б тока семьдесятдвойка. Это нормально, свои же пацаны, пехота. Но их же, небось, еще и ВСПшники дерут.
— Та ну. После ВСПшника — это западло.
— Отож. Зашквар, брат.
Весело ржем оба. За все время ни я, ни Прапор ни разу не видели жриц любви в Волновахе. Не, где-то они, наверное, были… Но нам не
Медленно и уверенно вырисовывается сбитая из досок боковая проекция бэхи. Пушку решаю соорудить из черенка от лопаты, но натыкаюсь на непонимание со стороны Шматко. Старшина не хочет соображать, как ради того, чтобы сепары сожгли несколько безумно дорогих ракет по обманке, можно курочить дефицитную почти новую лопату. Ладно, найдем что-то.
Каркас готов, он обтягивается масксетью и пробивается степлером. Стоп. Ящик, ящик за башней. И кругляшок — имитируем бревно на корме. Кто-то приносит несколько DVD-дисков, и мы прикручиваем и их. Чтоб отблескивали. О как. Клуб «Мотопехотные ручки», рубрика «БМП-2 своими руками».
Через час боковая проекция бэхи готова. Вообще-то это все больше похоже на огромного кошмарного воздушного змея, который никогда не взлетит, но всем остальным нравится. Половина роты ходит вокруг конструкции и шось вдосконалює. Появляется Президент с ящиком дымов. Быстро разбираем желтые тубусы, закуриваем и расходимся двумя группами по обе стороны нашей дороги.
Через десять минут даже последнему идиоту станет ясно, что командир взводного опорного пункта зачем-то решил переместить бэху на новую позицию. В радиоэфире — маты, крики и обещания неминуемой расправы, дорогу быстро затягивает дымом, с визгом заводится бэха и, невидимая в клубах дыма, спускается триста метров по широкой дороге на ту позицию, с которой удобно стрелять по амонскладам, нелепо повернувшись боком к Докучаевску. И откуда, кстати, она недавно и стреляла. Дым рассеивается. Мы стоим и смотрим на результат наших трудов. Ладно. Утро покажет, получилось у нас или нет.
— Клаузевиц! Маннергейм! — восхищенно говорю я.
— Хвали меня, хвали, — скромничает Вася.
— Та я не про тебя. Я про себя. Как я хорошо придумал, а?
— Ты про бэху?
— Нет. Про себя.
— Чего это? Что, кроме тебя, никто бы в нашем кунге степлер бы не нашел?
— И это тоже. Ты на штаб про перемещение техники докладывал?
— Ну да. Они же спрашивали. Да и сепарам надо было радиоперехват хороший дать, такой… правильный. А что?
— А про дымовую завесу.
— Ну, конечно.
— Вот и отлично. Я сейчас три ящика дымов на это дело спишу.
— Чернильная твоя душа, Мартин.
— Вести документацию роты — это сложная, опасная и трудная работа, для самых храбрых. Но кто-то ведь должен ее делать. «Ніхто крім мене» и все такое.
— Ты прям на орден наговорил. Пошли спать, героический герой.
— Пошли.
Подпертая камнями и обрезками досок, на краю одного из «уровней» террикона остается стоять деревянная, обтянутая масксетью двухмерная бэха.
Мальчишки.
Не, космонавтами тогда, в восьмидесятых, мы мечтали стать все. Почти все. В конце десятилетия, правда, появились иностранные машины, хорошо одетые коммерсанты — и часть пацанов стала мечтать стать сначала коммерсом, потом бандюком, потом еще кем-то, но чтоб непременно с машиной, деньгами и чем-то, что мы не могли сказать тогда словами, и только позже я узнал это слово: «власть».
Ну, а мы… Мы продолжали хотеть к звездам. Забавно, да? А еще мы, быстро и несытно растущие дети, играли.
«Повзрослеет — успокоится», — усмехались взрослые. «Поймет, что жизнь не сказка», — говорили они при виде пацанов и девчонок, носящихся по пыльной улице Горловки. «Жизнь свое расставит по местам», — лениво цедили они, знающие, что никто и никогда из нас, маленьких и юрких, не полетит в космос. И даже не приблизится к мечте. А мы… Ну, мы запоем читали Купера и Буссенара, ночами поглощали рассказы про Алана Куотермейна и ту череду прекрасных книг, которые можно было брать друг у друга и листать, листать, перечитывая «Приключения капитана Блада» в сто первый раз, жадно пробегая глазами вязь черных буковок под старенькой лампой в скрипучей кровати.
Звездами были хлопки паруса над гладью Карибского моря, тучи москитов в дебрях Амазонки, граненый ствол верного мушкета и «следи, чтоб не отсырел порох, гринго, гуроны близко, и с нас снимут скальпы, если мы не будем метко стрелять…» Все это было нашими звездами — таинственными, сладкими, недостижимыми, горечью того, что мы-то, точно, никогда этого не переживем, мы в пост-совке, и мама с папой бьются изо всех сил, чтобы ты и дальше мог вечером читать книги. Прости, родной, я потом тебе обязательно все куплю, но сейчас — нет, извини, нет, не сейчас.
А потом мы выросли.
И… И ни капли не повзрослели.
Десятилетний пацан летит по дороге, прыжок, еще один, ноги в кедах едва касаются асфальта, нырок, уворот от какого-то мотоцикла — и ты вылетаешь на склон горы, где твои — вот совсем-совсем твои — ждут, нетерпеливо улыбаясь до ушей, плюхаешься на колени, и кто-то совсем близкий кричит:
«Ну где ты был?! Давай!»
Через двадцать пять лет тот же пацан летит по тропинке, прыжок, какая одышка, мля, еще один уворот от некстати выросшего на дороге куста — и ты уже на склоне горы, где твои — вот совсем твои — ждут, нетерпеливо, скалясь во все забрало, плюхаешься на колени, и кто-то совсем близкий кричит: «Ну где ты был?! Давай!»
И ты загоняешь гранату в свою большую стрелялку. Выстрел.
Тяжелая болванка пробивает нагретый воздух и уходит в небо. До звезд она не достанет, нет.
А вот ты, кажись, уже до своих достал.
Тебе ведь всю жизнь казалось, что будет, будет что-то значимое в твоей судьбе, что не просто «тачки-бабки-власть», что какой-то маленький кусочек тени плаща капитана Блада упадет и на тебя.
Ну что, малыш. Кажется, ты этого дождался. Мы все почему-то достигли своих звезд.
Выстрел.