Пепел и песок
Шрифт:
Он закуривает.
А я выгляжу как горе-герой веселой комедии. Слепленная пьяным Фидием нога устремлена пяткой в грязную лепнину. Рот сатирически искривлен: вывих челюсти. Отчего не могу говорить.
Входит медсестра:
— Антон Павлович, там дама с собачкой пришла.
Доктор смотрит на медсестру в полупрозрачном пышном халате:
— Не Павлович, а Лаврович. Когда ж вы запомните? И что за дама?
— Собачка у нее хромает, а ветеринар их районный умер вчера.
— Счастливец! От чего?
— Я не спросила. Узнать?
— Узнай
— Хорошо, Антон Петрович.
— Стой! Лика, я пошутил.
— Я не Лика, а Лина.
— Ну, Лина. Гони эту дуру с собачкой. Совсем меня уже за человека не считают? И увези этого пациента. Он маленький, легкий.
— В шестую палату?
— Зачем? В седьмую.
49
Вечером после кладбища я, потный, сижу на разогретой скамейке у подъезда малосольным грибком. Я жду Катуар. Она вернется, она прилетит, найдет меня по запаху, по неверным следам, по разбросанным обломкам сюжетов. Как уже прилетала, принеся волшебные кремы и щетку цвета майской травы.
— Э, хозяин, что так долго сидишь? — из-за спины нападает дворник-таджик. — А велосипед где?
— Слушай! Ты тут всюду ходишь, не видел девушку с белом платье, на плече буква «А»?
— А?
— Буква «А».
— Я, хозяин, голову от земли не поднимаю. Продашь велосипед?
— Уйди, ты нам мешаешь.
— Кому?
— Скройся в траве!
Я сижу очень долго, пересчитывая свои позвонки и сжимая могильный телефон. Темнеет. Звенят далекие бутылки с отравленным пивом, матерится пузатенький тролль, разглядывая царапину на траурной дверце машины, мальчик на прыщавых роликах слушает рэп — вдохновенно, как реквием. Каждому находится дело по душе в спаленной закатным солнцем Москве, в бензиновом мега-рае, в целлофановом трэш-угаре.
Рука вздрагивает, звонит телефон. Не смотреть. Просто ответить. Но — после третьей петушиной вибрации. Марк, держись.
— Да! Я слушаю.
— Папа? Это я. Привет.
— Здравствуй.
— Куда ты, а куда ты опять пропал?
— Никуда. Я здесь. Около своего подъезда.
— Почему около подъезда? Ты не хочешь домой?
— Я жду Катуар.
— Принцессу? Из песочного, из моего песочного замка?
— Что? Да. Слушай, я очень занят. Потом позвоню.
— А когда?
— Потом. Все, пока.
Поднимаюсь и встаю перед бронированной дверью подъезда. А вдруг Катуар прокралась и уже ждет меня дома? Да! Она так и сделала, плутовка. Так и поступила, хитрая птица! Взломать замок! Искорежить толстую сталь! Наверх! На двадцать третий этаж!
…Лягарп на тахте сложил лапки покойником, смотрит тусклыми пуговицами на лампочку, ждет несбывшийся абажур. Рядом с ним остывший журнал, раскрытый на дельфийском заголовке: «Ушла безвозвратно». За окном красными огоньками подает сигналы бедствия Университет.
Я боюсь входить в ванну и встретить их, своих новых жильцов, которым мне нечего больше сказать.
Ами! Как мне сейчас не хватает
50
Библиотека МГУ. Четырнадцать лет назад.
На широком столе ветхим манхэттеном возвышаются стопки книг. За ними прячется тощая старушка в сером платье с кружевным белым воротником, сколотым брошью — серебряной буквой «А» с кокетливым наклоном и тремя рубинами на средней изогнутой черте. Старушка покрыта сепией. Голограмма из сталинских лет. Цветок сушеной акации в забытом конверте.
Старушка крепко держит пальцами на безопасном расстоянии перед глазами журнал «Герои и героини».
— Здравствуйте! — Тревожу старушку.
— Добрый день, юноша! Вы с заказом?
— Да. Мне надо…
Она бросает на пол журнал, триумфально глядит на меня, потирая сухими пальцами брошь:
— Актриса рассказывает, как от нее ушел муж! Прямо в этом журнале! Вы, кстати, не женаты еще?
— Нет.
— Тогда вам не понять моего гнева. Женитесь — приходите!
— Извините, я за книгой.
— Хорошо, я поняла, что не за пивом. Но как такое можно рассказывать на всю страну?
— Не знаю. А что за актриса?
— Какая разница? Вы их различаете, что ли? Актрис в стране должно быть не больше шести. В крайнем случае — семь. Тогда и мужья никуда не пойдут и кино будет совсем другое.
Бух, который вытянул свои бледные ноги неподалеку, посреди зала, с томом Ключевского в руках, провозглашает строгим шепотом:
— Простите, вы не могли бы потише говорить?
После этого он удивленно кивает мне, рассматривает меня несколько секунд, как вяленую кильку в Третьяковской галерее, и опять читает. Заметно, что не сразу может постичь ключевские фразы: поражен моей сутулой фигуркой в читальном зале.
Старушка поднимается — по-кукольному легко — ишепчет, сложив ладошки ромбом у губ в сиреневой помаде:
— А где ваш формуляр?
— Что это?
— Вы первый раз в библиотеке?
— Честно говоря — да.
— Вот я и вижу, что вас не помню. А помню я всех. Это меня уже никто не помнит. Разве что ваша бабушка. Вон там картотека, найдите вашу книгу, заполните формуляр… Муж от нее ушел! Нашла о чем рассказать! Ой, сейчас этот баскетболист опять будет браниться. Идите к картотеке, вон там она.
Скорблю у деревянного колумбария. Так, буква «Ш». Выдвигаю длинный гробик с карточками.
Если на таких карточках написать историю, а потом их все перемешать и читать в том порядке, какой выпал счастливому игроку? Можно ли будет ощутить сюжет?
Оборачиваюсь к старушке с брошью. Таясь за книжными стопками, она достает из ящика стола маленькую бутылку водки и наливает в голубую чашку. Бутылку проворно прячет обратно, вздыхает и делает глоток — почти не касаясь фарфора губами. С чувством окрепшего достоинства оглядывается, замечает мой телескоп. Подвигает одну из стопок так, чтобы скрыться за ней, уйти от погони.