Пепел и песок
Шрифт:
— Крюгер?
— Крюднер, мой дорогой историк. Крюднер. Но меня можно называть просто Ами, мне так нравится больше. Наверно, я кажусь комической старухой?
— Нет, нет.
— Не старухой или не комической? Господи! Как вы ходите в таких ботинках зимой? Какой у вас размер?
— Тридцать восьмой.
— Как славно. А что у вас в пакетике?
— Сыр.
— Любите сыр?
— Да, очень. Я его даже в кино кушаю.
— Что? Кушаете? Знаете что, юноша? — она останавливается и берется рукой в серой варежке за толстый прут смоляной ограды. — Приходите ко мне заниматься.
— Чем?
— Вашей
— Уже был.
— Как славно. Так вот я не дорассказала про Бурново. Он очень порядочный человек, красивый мужчина. Говорят, только дочка у него некрасивая, не видела. Никогда не берет взятки. А вы знаете, как студенты с Кавказа умеют эффектно давать взятки. Хотя откуда вам знать? Но никогда не отказывается от водки именно этой немецкой марки. Она очень хорошая, я с ним согласна. У магазина нет разрешения на торговлю водкой, ее продают тайком. Мне очень нравится такой ритуал, есть в нем что-то масонское. А студенты дарят Бурново эту водку. Но на качество оценок это никак не влияет. Я тоже люблю ее. Но продавщица, блядь такая, мне ее не продает: говорит, что не хочет, чтобы у меня случился инфаркт. В гробу я видала такую заботу! Пойдемте дальше. Нет, подождите. Запишите мой телефон. Что вы стоите?
Я вынимаю из сумки карандаш и тетрадь для конспектов, в которой от истории есть только четыре слова на первой странице: «Реформы Сперанского и их…». Остальное — мои сюжеты. (Прости, реформатор-лузер Сперанский, ты и так много страдал.)
— Пишите, юноша. Кстати, вы не спросили — на каком основании ты, старая жопа, собираешься мне ставить речь?
— Да… Не спросил…
— Что-то у вас плохо с диалогами. Это надо тоже развивать. Так вот я в прошлом актриса. Лауреат Сталинской премии, между прочим. Вам такой премии уже не видать, даже если вы… — она отрывает варежку, которая вступила в морозный симбиоз с оградой. — Даже если вы сделаете великое открытие в области археологии. Или напишете «Историю государства Российского». Погодите! Вы сказали, что едите сыр в кино?
— В кино, да.
— Сыр и кино. Отличный бутерброд. И что за кино вы смотрите?
— Любое. Все подряд.
— Как славно. Так пишите мой номер!
73
— Наше почтение! Простите, что без доклада.
Камера разглядывает их лица по очереди.
ГОЛОС КАТУАР Марк, кто там?
МОЙ ГОЛОС Пока не пойму. Вам что, граждане?
ГОЛОС КАТУАР Тебе помочь?
МОЙ ГОЛОС Нет, справлюсь один.
Их пятеро перед нашей с Катуар дверью. Одеты, как метросексуалы из журнала «Джиквайр». Узкие черные джинсы, черные длинные пиджаки, но белые рубашки и тонкие галстуки, сплетенные из серых волокон. Тот, что солирует в однообразном квинтете, — худой, с птичьей головой и тщетной бородкой. На покатых плечах мерцает созвездие перхоти.
— Господин Энде?
— К вашим услугам.
— О! Наконец свершилось!
— Да что такое? Вы меня пугаете!
— О, нет, любезный! Увольте! Пугать — это ваше ремесло.
Зануда-классик
— Нам весьма приятно наконец лицезреть вас воочию, ибо вы персона достаточно закрытая. — Рот по-пьеровски грустит и тут же разверзается в арлекинской улыбке. — Но теперь вы перед нами, и мы, ваши давние поклонники, воистину испытываем блаженство!
Гость резко склоняет голову (бедный, бедный позвоночник) и замирает. Остальные четверо одномоментно повторяют кивок почтения. И как танцоры танго, спустя несколько тактов взбрасывают головы вверх.
— Позволите войти?
— Видите ли, господа, ваш визит несколько несвоевременен.
— И все же мы хотели бы, чтобы вы удостоили нас аудиенцией.
— А я бы хотел, чтобы аудиенция состоялась в другое время.
— Но вы даже пока не знаете, кто перед вами.
— Знаю. Пять человек.
— Вы совершенно правы, господин Энде! И эти пятеро… — рот разминается, словно приготовляется к арии. — И эти пятеро готовы сделать вам такое предложение, от которого вы не сможете отказаться.
— Я с удовольствием рассмотрю ваше предложение, но, скажем, завтра и в другом месте.
— А вы не предполагаете, что завтра мы сделаем это предложение не только в другом месте, но уже другому господину?
— Слушайте, что за гур-гур?
Он чуть кланяется, приложив руку к лацкану, сверкнув глуповатым перстнем:
— Ваш друг Карамзин уж точно посоветовал бы вам поговорить с нами.
— Мой друг Карамзин посоветовал бы… Ах вы, шельмы! Про Карамзина откуда знаете?
В этот момент гость должен опереточно зевнуть. Обозначить этой небрежной артикуляцией: да что за нелепый вопрос, я и не то еще про вас знаю. Внимание, Бенки! Да, он именно зевает — с ученым видом знатока. Внесколько фаз — чтобы можно было насладиться гимнастическими этюдами его губок. И лишь в финальном сморщенном «о» прикрывает рот ладонью. Остальные четверо студенчески повторяют этюды и синхронно поднимают правые руки до уровня рта. После чего визитер произносит:
— Карамзин — вздор! Мы и не то еще про вас знаем. Так мы войдем?
Я не успеваю ответить. В мозгу вспыхивает протуберанец, ослепляя меня. Пятеро лишних людей рассыпаются на бесцветную мозаику и отлетают вбок, как конфетти, унесенные ветром. Мой мучительный колокол, невидимый и беззвучный, тугодумно развивает свою амплитуду. Где он? Я постараюсь его остановить, пока он не ударил. Но он всюду, он обволакивает меня своей непобедимой медью, увлекает в глубь глухой черной дыры. Темнота. Я поднимаю руку и надеюсь нащупать стену, вней будут скобы, за которые можно держаться, пока я способен чувствовать пальцы.
— Марк, Марк! Что вы делаете?
Я вижу губы, мягкие губы гостя, я впился в нижнюю своими щупальцами, и гость-солист, словно французский комедиант, трясет головой и потешно завывает:
— Марк, отпустите меня, вы меня слышите?
— Да. Теперь слышу. — Я отдергиваю руку и вытираю об свой багряный халат, добавляя кислой приправы к пятну прошлогоднего жирного сыра.
— Так мы зайдем?
— Да. Хорошо. Только…
— Что?
— На пять минут.
Гость тихо запевает придушенным патефоном: