Пепел и песок

Беляков Алексей Олегович

64

Я держу ее за руку. Сплел наши сосуды. Теперь я буду частью ее организма. Отключайте анестезию. Покойный дышит. Пульс неровный, но что ж вы хотите?

— Эдвард Булатович, Борис Мельхиорович, это та самая девушка.

Оба гроссмейстера встают. Сырники тают. Манжет Мельхиоровича в каплях клюквенного сиропа. Очки Булатовича в меде.

— Как вас зовут, сударыня? — спрашивает Борис Мельхиорович, похотливо теребя руками салфетку.

— Меня? Очень просто. Катуар.

— Прошу,

садитесь с нами, — Эдвард Булатович уже готов обнять Катуар за талию.

Мы садимся с ней напротив друг друга. Она усмехается:

— А кто здесь водку пьет?

— Это комплимент от шефа! — улыбается Борис Мельхиорович. — Хотите?

— С утра? Хочу! — Нос Катуар ждет моих возражений.

— Пей, любимая! За слово «вдруг»!

— Это наречие, — сообщает Эдвард Булатович.

Катуар вздымает мою стопку троеперстием. Гроссмейстеры ухают. Она выпивает.

— Что это было? — спрашивает Катуар.

— А что случилось? — поднимаю графин и смотрю сквозь него, там плавает буква «А» на плече Катуар.

— Это не водка.

Гроссмейстеры хохочут. Эдвард Булатович снимает очки и трет глаза, будто пытаясь вдавить в глубь тяжелого мозга.

— Да, Марик, прости! — Борис Мельхиорович обмахивает щечки салфеткой. — Это вода с витамином С.

— Шут с вами! Вы выиграли-таки эту партию. Тогда у меня, как у проигравшего, есть право обратиться с последней просьбой.

— Валяй, Марик!

— Я поеду на ваш «Кадропонт». Проведу семинар. Но поеду только с ней.

— Не вопрос. Вам два номера?

— Один, — отвечает Катуар и допивает воду прямо из графинчика.

65

Карамзин долго, завороженно стучит по гипсу.

— Ты теперь почти что монумент. Автографы давай, лови момент!

ТИТР: ТАГАНРОГСКАЯ БОЛЬНИЦА, ЖАРА.

Карамзин заглядывает в кружку, что стоит на тумбочке, кричит с восторгом натуралиста:

— А у тебя тут бурная жизнь! Тараканы плавают в чае. Вот этот самый бойкий!

— Ммммм…

— Ты совсем не можешь говорить?

— Ммммм…

Старик с кровати напротив, пропитанный мочой и табаком, кашляет и произносит из-под одеяла:

— Чего ты вопишь, что ты пристал к нему? Не может он говорить! Сколько времени?

— Без пятнадцати шесть.

— Ты ж даже на часы не взглянул. Неужели трудно точно сказать?

— Я говорю только точно. Уже без четырнадцати.

— Чего бабка моя не идет? Сигареты есть?

— Нет, не курю.

— А я бабке своей сколько раз сказал — принеси блок! Нет, говорит, дорого! А здоровье мое ей недорого, которое я угробил на нее?

— Но это мне совсем неинтересно.

— А что тебе интересно, а?

— В данный момент?

— Да!

— Возможность передачи документов HTML. Быть может, слышали про Интернет?

— Что за дураки вы, молодые! А что-нибудь человеческое ты знаешь?

— Да. Могу определить,

когда умрете.

— Пошел ты! Спущусь в бойлерную, у кочегара стрельну папиросу.

— А если папироса последней будет в вашей жизни?

— Что?

Карамзин отворачивается от него. Старичок отбрасывает одеяло, представ в майке с истерзанным стирками лицом Элвиса, берет костыли и, матерно кашляя, удаляется за дверь. Карамзин улыбается, снова стучит по гипсу:

— Звук хороший. А ты знаешь, бычок-песочник, что это не просто больница? В этом доме в 1825 году жил Александр Первый, когда в Таганрог приехал. В этой палате был его кабинет. Здесь он заболел. Внезапно, никто поверить не мог. Здоровый дядька и слабел каждый день…

В палату входит вдохновенный Требьенов, напевая песенку веселого онколога. Карамзин затихает, облизывает губы.

— Еще одна справочка! — Требьенов предъявляет нимфам на потолке бумажку ин-фолио с померкшей печатью. — Месяц мучений, зато полная свобода от армии.

— Ты все-таки какой-то дурак, — в печали произносит Карамзин.

— Почему я дурак?

— В армии так интересно, я бы точно пошел.

— Так идите, кто вас не пускает?

— Врачи запретили. А я бы взял автомат и стал бы палить по всем вокруг до последней капли крови. Они бы пытались бежать, а я бы палил. — Карамзин смеется. — Никто б не ушел.

Требьенов кончиками пальцев укладывает капризную справку в серую папку с тесемками, и папку устраивает в верхний ящик тумбочки. Стоит над разверзнутым ящиком, думает. Потом вынимает папку, поднимает матрас и свой архив помещает между пружинами и полосатым чудовищем в коричневых пятнах.

Карамзин уже не смотрит на Требьенова. Постукивает по моему гипсу:

— Продолжать?

— Ммммм!

— Утром однажды Александр сел перед зеркалом бриться. И упал. Вбежал камердинер Егорыч. Царя одному ему не поднять. Стал звать на помощь. Еле дотащили до кровати. Мученья, агония. Потом вдруг улучшение, о чем писала в Петербург императрица… Скучно все это рассказывать. Умер и умер. А гроб его стоял тут в подвале. Долго бальзамировали, тело почернело, лицо изменилось…

Здесь нужна хорошая нарезка. Это, Бенки, не кусочки ветчины в клубе «Ефимыч». Так называют на Руси стремительное чередование кадров.

Кочегар в бойлерной объясняет Старику-курильщику:

— И не умер, а ушел странствовать. Переоделся солдатом. И ушел.

— Ты откуда знаешь? — Старик нюхает папиросу.

— История известная.

— Херня все ваши истории!

— Чего?

— Послушай, бычок-песочник, — Карамзин встает с моей кровати. — пес с ним с императором. Я придумал кое-что интересней. Раз ты прикован тут, займись собой.

Из черной сумки с надписью «Москва-80» он вынимает большую тетрадь в коричневом дерматиновом переплете.