Пепел и песок

Беляков Алексей Олегович

77

Покажем, Бенки, этот удушливый эпизод, пусть посмеются над Марком.

Родители Хташи уехали в Германию. По приглашению Гейдельбергского университета Профессор Бурново делает доклад о Бенкендорфе на конференции «Немцы в России, 500 лет вместе». Заодно лечит язву и тискает старую подругу Гретхен в чистеньком туалете. Жена-адъютант рядом, за дверью, с термосом дивного чая для гения-мужа, толстой визитницей и носовыми платками синего цвета.

В честь этого сегодня я триумфатор в профессорском корпусе МГУ.

Роза

накрыла на стол. Что там? Свиная отбивная, с кровью, как я люблю. (Да, Требьенов, закуси своими модными очками, похрусти стеклышками!) И огромное блюдо с сырами, моими милыми тварями, желтыми, белыми, зеленоватыми. Хташа мастерски приманивает хромого мизантропа. Мымра-искусница.

— У меня есть итальянское вино, хочешь? Сыр очень хорош с вином.

— А водки нет?

— Нет, извини. Ты пьешь водку разве?

— Нет. Но хочу попробовать.

— К водке нужна другая закуска.

— А сыр нельзя?

— Ты смешной, ты совсем не гурман.

— Нет, совсем.

— Надо тебя этому тоже научить. — Хташа поправляет зеленые тарелки на белой скатерти, формирует окончательную симметрию. — Ой, вспомнила! У папы в кабинете должна быть водка. Ему же с язвой больше ничего нельзя. Только она теплая, он не любит холодную.

— Ничего.

Хташа, уходит, прикрыв за собой тяжелую дверь с матовым стеклом. Вскрикивает грудной жабой: «Роза, ты свободна!»

Водка поможет мне преодолеть этот вечер. Пусть даже она настояна на подорожнике. Какая же огромная кухня! Один холодильник мог бы занять половину Таганрога, если его положить на бок. Блинами с этой плиты бабушка накормила бы ненасытного Карамзина и всех его чудовищных персонажей. Если бы он не повесился в подвале, чуть не доставая носками полуботинок до кожаного дивана фон Люгнера.

Дверь приоткрывается, и первой на кухню ступает императрица-бутылка, затем — ее фрейлина Хташа.

— Нашла! Почти полная.

— А папа не будет против?

— Нет, конечно. Я скажу ему, что тебя угощала. А я буду вино. Откроешь мне?

Пока я крошу штопором бутылку, Хташа стоит рядом с зачарованной салфеткой, тактично направляет мои движения.

— Не торопись. Вот так. Да. Еще глубже. Осторожно, оно красное, можешь испачкаться. Хорошо… Если ты хочешь, можешь сегодня остаться. Ой, ты совсем не умеешь бутылки открывать! Дай я помогу тебе, глупенький.

78

Мир Мирыч икает:

— Я так и подумал. Ты так тут все описал… С такой, как бы, страстью неофита. Человек опытный описывает секс лениво, небрежно — типа сами все знаете. А у тебя он брызжет прямо в камеру. А что, у Александра Первого был такой бурный роман с этой Нарышкиной?

— Очень бурный. Очень. И много лет. У них была дочь Софья, она умерла в семнад…

— Понятно-понятно. В общем, все умерли. И мы с тобой помрем, отправимся прямо в ад. За наши, как бы, грехи. Сколько свечек ни ставь — а в аду огня больше. Но ты молодец. Честно скажу, когда тебя увидел, не поверил, что ты можешь написать нормальный порносценарий. Не обижайся, но вид у тебя…

Короче, я выдаю тебе тысячу прямо сейчас.

Из таблеточного кармана Мир Мирыч достает и мое лекарство, пряный травяной отвар, спрессованный и отлитый в купюры. In god we trust. Ноженька левая, что ж ты так ноешь-скулишь? Ноженька моя, безбоженька моя. Завтра же купим пиджак и малиновым сиропом зальем глотку Румине. И еще ботинки на большой платформе, станем выше, и выше, и выше…

— И у меня сразу предложение. — Мир Мирыч чутко пересчитывает купюры. — Да, ровно десять. Держи! Давай сразу новый сценарий. Тоже что-нибудь из русской истории. Уверен, заказчикам это понравится.

— А кто заказчики?

— Какая тебе разница? Солидные бизнесмены. По своим каналам вывозят кассеты на Запад. Пойдем лучше, новую актрису посмотрим. Я фотографии видел — вполне себе девка, с губами, с задницей. Если хоть чуть-чуть артистизма есть, возьму ее на роль твоей Нарышкиной.

Мы выходим из кабинета Мир Мирыча, он резко поворачивает налево, чуть поскользнувшись на линолеуме, на который плеснули сладкого чая. Смотрит на часы:

— Надо спешить!

— Почему?

— У меня через пятнадцать минут укол. Диабет.

— Сейчас ведь ночь.

— Я сам себя давно колю. Ни на кого нельзя надеяться в этом городе. Так, сюда.

Он толкает дверь с табличкой «Бухгалтерия». В пустой комнате окна завешены шторами, выгоревшими от стыда. В центре на трех тусклых алюминиевых ногах возвышается видеокамера.

— Вот наш бетакам, — Мир Мирович приветствует камеру. — А где же Нарышкина? Сбежала? Да, это часто бывает. Девочкам очень хочется сниматься. Стать как бы актрисой. Соглашаются даже на порнуху. А потом пугаются и сбегают. Или еще смешнее. Одна у меня была, снялась с радостью. А после съемок заплакала, стала просить все стереть.

— А вы что?

— Сказал, что сотру, но на самом деле я снимал это все: как она плачет, как умоляет. Это как бы такая художественная акция получилась. Потом очень хорошо продал.

— Вам ее не было жалко?

— Жалко? У режиссеров нет такого понятия. Иначе кино никакого не было бы. А порнография — это самый как бы такой честный и чистый жанр. Мы показываем главное, суть. Мы показываем смыслы жизни. Я бы семинары по этой теме вел, но негде. Хотя позовут еще.

— А если бы она в суд подала?

Мир Мирыч гладит камеру, как верного пони, смеется:

— Ты что? Она же не сумасшедшая. Суд бы затребовал материалы, и весь зал дружно смотрел, как она… делает это самое… Вот ведь беда у меня — не могу все эти слова произносить. Поэтому я рад, что нашел Требьенова. Хороший ассистент. Он говорит актерам все, что надо, понимает меня быстро. Вообще парень талантливый. Как бы с перспективой. Ну что? Придется другую Нарышкину искать.

— А я здесь!

Мы оборачиваемся, в ветхом дверном проеме стоит Румина. В короткой белой юбке, розовых лосинах и зеленой блузке. Как салатик «Весенний» в нашей университетской столовой зимой. С майонезом и безысходной тоской.