Пепел и песок

Беляков Алексей Олегович

80

Наутро, после тысячедолларовой ночи и насмешницы-Румины в бухгалтерии, я не иду в Университет. Боюсь встречи с Руминой. В сексуальной тоске я скольжу по Москве. Падаю и поднимаюсь. На чужой улице, между магазином «Чертежник» и точильщиком ножей, искрометным дедом в телогрейке, я нахожу телефон-автомат. В замороженной будке набираю номер Ами, с болью втыкаю указательный палец в отверстия диска:

— Алло! — мой голос берет жалкую ноту. — Амалия Альбертовна, здравствуйте! Это говорит…

— Я поняла, юноша,

кто это говорит. — Ами смеется, в трубке шуршат веселые телефонные мышки. — Вы хотите зайти? Это очень кстати. У меня сегодня выходной. Даже водки толком не выпить. Я же люблю в компании выпивать, чтобы вокруг были люди. Приятные, интеллигентные, как ваш Бух.

Мимо будки проходят свежей походкой Румина и Мир Мирыч. Она держит его под руку, смеется, оголяя заветную щель между зубов. Снимает малиновую варежку и ладонью касается заскорузлой рыжей челки в стиле нарышкинского барокко. Она видит меня, за стеклом, за туманом. Румина машет мне и подмигивает.

81

— Проходите, юноша!

Ами в черном шелковом платье — как ведущая торжественного концерта на Ваганьковском кладбище — широким рукавом приглашает меня в дальний путь.

За ней открывается коридор, начало лабиринта, который освещает люстра былого золота с алмазными подвесками.

— Это бронза, юноша! — Ами указывает пальцами наверх, черный рукав ниспадает вниз по сушеной руке. — А то вы смотрите, словно она из чистого золота. Хорошо начищенная бронза. Я специально на днях вызывала рабочих, чтобы они начистили до блеска. Хотя сейчас чистят уже не так, как в мое время. Ко мне приходили специалисты из Кремля.

— Из какого Кремля?

— Из того самого. Снимите курточку! — Она распахивает дверцу гардероба, оттуда доносится запах увядшего жасмина. — Вот вам плечики. Ботинки можете не снимать, конечно, но вообще у меня тут дубовый паркет, и я дам вам прекрасные теплые тапочки. Гости не все разобрали. Заодно согреете ноги.

Она тянет за медную ручку гардеробного ящика, вынимает войлочный тапок.

— А где же его пара? Кстати, почему вы хромаете?

— Я прыгнул из окна.

— Как славно! Не врете?

— Нет.

— Из-за любви, надеюсь?

— Нет.

— А зачем тогда? Вот и второй тапок.

— Сложно объяснить.

— Если сложно объяснять или не хочется — надо сходу изящно соврать. Например: я прыгнул из окна, потому что… Кстати, какой этаж это был?

— Четвертый.

— Не густо. И что сказали родители?

— Ничего. У меня их нет. Пропали в Индии.

— В Индии? В Индии… — Ами мысленно листает Атлас мира. — А я была там на гастролях. Но это было так давно, когда ваша бабушка только первый раз поцеловалась. Однако пойдемте! Гости начинают нервничать.

На темно-зеленых стенах коридора в траурных рамах за стеклами театральные афиши с пергаментными буквами. В главной роли…. Кто? Кто? Она ведет меня слишком быстро, увлекая в иной мир черным шелком.

— Здесь уборная, — Ами показывает на дверь, за которой должен скрываться

маленький музей. — Здесь ванная. Руки сразу будете мыть, или сперва с гостями познакомитесь? Лучше потом, после всех этих рукопожатий. Кстати, как вам эта нынешняя манера, когда дамы протягивают руку — не для поцелуя, а для рукопожатия. Отвратительно, не так ли?

— Так…

— За один проход по этому коридору можно выучить монолог Нины Заречной, не находите? В этом коридоре залог моего долголетия: я очень много хожу пешком. Вот, наконец, и гостиная! Да, кстати, вы водку принесли?

— Нет. Я думал, вы пошутили.

— Ничего себе шутки! С водкой не шутят. На будущее запомните: ко мне надо являться не с букетом, а с бутылкой. Впрочем, против букета я тоже ничего не имею. Вы всегда к дамам приходите без цветов?

— Я не хожу к дамам.

— А к той девочке, с которой вы были в библиотеке? Простите, я допускаю бестактность: уже пять минут держу вас перед дверью гостиной.

Она распахивает обе створки императорским жестом, после которого меня должно закружить в вальсе, как обезумевшего камер-юнкера.

Комната пуста. Шаловливые гости спрятались за могучим буфетом, влезли в ящики бюро, под стол с лиловой скатертью (бахрома до пола), укрылись, хихикая от пыли, за бордовыми гардинами с долгорукими кистями, пропали в трюмо, где в нижнем углу отражается испуганный крошка-Марк. Один-одинешенек.

— А где гости?

— Все уже умерли, юноша. Вы слишком долго шли. Но можете увидеть хотя бы их лица.

Ами трогает меня за локоть, как тогда в магазине, и показывает на стены:

— Видите?

Фотографии осенних лиц. Только мужчины. Велюровые проборы, взгляды поверх реальности, улыбки из мрамора.

— Узнаете?

— Да… Наверно.

— Печально, юноша. Мой секретарь сразу всех назвал по именам, едва вошел в эту гостиную.

— У вас есть секретарь?

— Да. Помогает мне с архивом. И я диктую ему мемуары. Надо успеть издать книгу. Вон там мой кабинет. — Шелковый рукав протягивается в сторону двери с молочными стеклами. — Но туда я вас не пущу: всюду бумаги. Бесценные бумаги. Письма. Александрова, Пырьева, есть два письма от Чаплина.

— Чарли?

— А какого еще? Я все храню. Даже записку от Любки Орловой, где она требует, чтобы я оставила ее мужа в покое. Славно, да? Как будто это я за ним бегала на приеме в посольстве Франции. Он ворвался за мной в дамскую комнату! Он оттолкнул жену посла, когда та преградила ему путь. Потом его вызывал Молотов и устроил такой разнос… Вы знаете, кто такой Молотов?

— Нарком.

— Это было после войны. В тот момент он уже назывался министром иностранных дел. Но Молотов надеялся, что инцидент останется незамеченным. Что все обойдется. Как бы не так! Люди из НКВД немедленно стали раскручивать это дело. С Александровым уже перестали здороваться на «Мосфильме». Он мог бы отправиться в лагеря, если бы я, благородная двадцатилетняя красавица, не сумела бы добраться до самого Сталина.