Пепел и песок
Шрифт:
Здесь я сел — спиной ко входу, лицом к затянутому листвой окну. Отдохну под ленивым вентилятором и побегу дальше.
— Меню, да?
Я не оборачиваюсь.
— Наверно, не надо. Просто водки. Полстакана. И кусок хлеба.
— Водка теплый у нас, холодильник сломан.
— Тогда целый стакан.
— Хорошо. Ты тоже из Москвы?
— Да.
— Сразу видно.
Голос удаляется, поскрипывая деревянным полом. На смену ему врываются два других, со стороны моря. Продолжают жаркий диалог:
— Вчера Фишка приехал, с утра бухой уже.
— Как всегда.
— А там уборщица, полы натирает, на гостей любуется. Ты слушаешь?
— Да, просто меню смотрю попутно.
— И уборщица видит Фишку и говорит: «Ой, а я ж тебя узнала, ты ж етот, артист известный!»
— И что?
— А он ей: «И я тебя тоже узнал! Ты — бабка!»
Борис Мельхиорович смеется, постукивая ладошками по столу в мыльных узорах. Эдвард Булатович вздыхает:
— И ведь отбоя от предложений у него нет. Русские режиссеры — странные люди. Будут мучиться до последнего кадра. Не кино, а Сталинградская битва. Смотри, тут на столе горчица.
— Еще бы! Зря я тебя сюда вел, что ли? Все, как в наше время: с коричневой корочкой.
— Аутентично.
— Не умничай. Давай-ка ее на черный хлебушек намажем, посолим и сожрем спокойно. Вот где счастье-то, Эд! Ни одна скотина не смотрит тебе в рот и не напишет потом в газете: «За ужином хозяева фестиваля устало ели устриц, доставленных с Лазурного берега…
— …и запивали холодным шабли урожая тысяча восемьсот двадцать пятого года». Ты прав. Полчаса свободы у нас есть…
— …сказал он, сверкнув золотыми часами с турбийоном.
— С хуйоном! Давай, Боря, еще пельменей вот этих закажем, а?
Не дождавшись стакана водки, хрипя от внезапной головной боли, спиной к двум весельчакам в белых сорочках, я крабом пробираюсь к выходу, почти наощупь; бьюсь об угол стола, роняю на пол салфетки, одна прилипает к сандалии, избавиться от нее невозможно будет до самой смерти, это белая метка.
121
Но пора вернуться в блистательный эпизод самоубийства.
Согнутый в наполненной ванной недописанным иероглифом, вверх тормашками, руками-щупальцами я пытаюсь, держа себя за окостеневшие ноги, подтянуться, вывернуться, выбраться — но невозможно. Застрял. Голова над водой озирается лохнесским испуганным взглядом.
Чаплин бы рад был такому ржавому гэгу.
Куда теперь дальше? Вода уже у бортов, но я не могу дотянуться до крана. Прочь с экрана! Бычок-неудачник. Хиштербе.
ТИТР НА ФОНЕ ВОДЫ, ЛЬЮЩЕЙСЯ НА ПОЛ. Сколько времени он провел в таком положении, неизвестно.
В ванную входит суровый старец, оглаживает бороду, смотрит на полупокойного голубыми глазами, пальцем грозит:
— Ах, ешь твою мать! Ты что же творишь?
— Вы — Федор Кузьмич?
— Я? Ты что, парень? Я сосед снизу. Ты меня залил.
— Помогите мне выбраться отсюда. Пожалуйста.
122
Спустя сорок три минуты.
На
— Так что, сценарист, не валяй дурака. Дали в морду — не страшно, а даже полезно. Денег нет — тоже надо такое пережить. Что там еще? Жена стерва? Нормально. Я с такой уже сорок четыре года живу. Сын у меня погиб. Ты думаешь — в Чечне? — Старик смотрит на меня, усмехается. — Нет, он бандитом был. Полюбила его девка одна. Хорошая девка, сил нет. Знаешь, прям как с иконы сошла, прости Господи. И полюбила. Она знала, чем он занимается, и никогда слова не сказала. Он людей убивал, а она ему ужин готовила и ждала. О сюжет! Встречала, кровь чужую с ботинок вытирала и на стол накрывала. Красиво так, со свечами, с салфетками. Затейница вообще, рукодельница. Шила хорошо. Сама им в спальню абажур смастерила… Однажды сын заказ получил на бизнесмена одного крупного, дали ему задаток огромный. И пошел он в загул. По пьяни врезался на машине своей… на этом, на «бумере». Никакие подушки не спасли. И что она?
— Что?
— А она… — Старик вглядывается в закатный пейзаж на моем лице. — Ну и рожа у тебя, сценарист, ох, рожа! Слушай, не пиши ты всякую муть, пиши сериалы. Так, чтобы не оторваться. Сосед плохого не посоветует.
— А что она?
— Так я тебе и сказал. Сам додумай. — Старик поднимается, кашляет. — Наступил новый век. Страна скоро рухнет на хер. А никто не должен этого заметить. Вот как надо писать!
123
Я вернулся. Бенки, Брунгильда, слышите меня? Вы здесь? Я вернулся. Лягарп остался там, в комнате отеля, на угасшей подушке, я не смог его спасти. Простите.
Я вернулся лишь потому, что мне надо сделать еще кое-что. Исполнить свою клятву под звездой. Я должен написать про Федора Кузьмича. Два ШШ с их смертоносным обаянием совсем не при чем, они растворились в морской соли. Я даже ни могу вспомнить, поставил ли я вензель Ende под договором. Был ли договор? 30 процентов аванса, 20, 10? Три, два, один, ноль. Ниже ноля.
Федор Кузьмич, старец сибирский, я поймаю тебя. Выходи, подлый трус.
Я беззвучно проникаю в ванну. Не включаю свет. Оборванная полоса желтого рулона почти касается пола, флаг поверженной армии. Я поворачиваю кран и с тахикардическим рвением умываю руки.
И сталкиваюсь взглядом с ними. Они застыли, молчат. Два крема, в баночке и тюбике, и зубная щетка цвета майской травы.
124
Десять лет назад. Кабинет Требьенова на «Мосфильме».
Требьенов развязывает тесемки папки цвета отставной шинели, выдерживает шутовскую паузу и откидывает картонную крышку:
— Смотрите, что я нашел у нее!
— У кого?
— У Ами.
— Где нашел?
— В запретной комнате.
— Ты туда влез?