Пепел Клааса

Агурский Михаил Самуилович

Одним из немногих друзей отца, не тронутых чистками, ос­тавался поэт Якуб Колас, по-прежнему занимавший положение вице-президента АН Белорусской ССР. Я обра­тился к нему с просьбой помочь в деле реабилитации. Через считанные дни я получил из Минска письмо на бланке Ака­демии Наук, где Колас говорил об отце, как о честном и преданном коммунисте. Массовой реабилитацией тогда еще и не пахло, так что письмо Коласа в эту весну 1954 года было актом гражданской честности. Я долго носил это письмо как охранную грамоту и, естественно, тут же показал его пол­ковнику. Но оно не произвело на него впечатления, и вскоре он потерял терпение: «До чего же ты мне надоел!» Осенью 1953 года я снова остался без угла. Туся вышла замуж и привела мужа на Волхонку. Мне пришлось оставить комнатушку, к которой я привык, и я вернулся на Полянку.

От

простуды на сборах в Нарофоминске я заболел. Запус­тив воспаление среднего уха, я в октябре 1953 года попал в отоларингологическую клинику профессора Бориса Преоб­раженского, одного из бывших «врачей-отравителей». Игорь принес мне в больницу «Verwirrung der Gefuhl» [16] Стефана Цвейга, и там я стал читать свою первую книгу на немецком.

В больнице я обратил внимание на молодого врача Веру с очень живыми глазами. Было решено меня оперировать. Опе­рация была мучительной. Делала ее женщина-хирург, а ас­систировала Вера. Во время операции мне долбили голову красивым никелированным молотком. Было временами ужас­но больно. Вера упала в обморок. Через некоторое время она исчезла вместе с другим молодым врачом, Лилей, не простив­шись со мной. Оказалось, что и Вера, и Лиля были не вра­чами, а студентками-практикантками. Выйдя из больницы, я нашел ее телефон по справочнику.

16

Смятение чувств» (нем.).

После возвращения из больницы я с удивлением ощутил возрастающую враждебность Израиля, напоминавшую порой худшие послевоенные годы, но мне некуда было деться. Сей­час уже сказывался только его дурной характер.

Весной 1954 года появился на свет мой племянник Вита­лий. В то время в Москве гостила Геня. Ожидая вестей из ро­дильного дома, мы сидели на бульваре, и я не удержался:

— Мы тебе обязаны, но что ты наделала с отцом!

Геня вскинулась:

— Вос зогст ду? [17]

17

Что ты говоришь? (идиш).

Разговор продолжать было бессмысленно. Помнила ли в самом деле Геня павлодарскую эпопею?

35

И тоска теперь иная —

Рядом с радостью тоска.

Изи Харик

Народу в приемной Главной Военной Прокуратуры нача­ло прибывать. Люди стали открывать друг другу тайны своей жизни. Одна женщина рассказала мне про мужа, который был секретарем Дзержинского, а потом возглавлял советский спорт. Повстречал я там выпусника нашей школы Мильча­кова, сына бывшего руководителя комсомола. Мильчаков, ка­жется, не знал, что отец его жив. Он не мог поступить никуда лучше Пищевого института, по сравнению с которым мой СТАНКИН выглядел солидной академией. Но Мильчаков на­ходил нужным гордиться своим институтом. «Ты учишься в СТАНКИНе, — сказал он покровительственно, — и будешь иметь кусок хлеба, а я кусок хлеба с маслом!» Бедный Миль­чаков!

Украдкой зашел в приемную доцент СТАНКИНа Галанов. Это был немолодой человек. Кого хотел он выручить?

Неожиданно мне назначили встречу с генералом. Грузный генерал беседовал со мной по-отечески грубо: «Знаешь, ка­ких дров наломали? За голову хватаешься! У нас еще живых полно в лагерях. Разберемся с живыми, за мертвых при­мемся».

Той же весной в Москве проходило первенство Европы по баскетболу. Я раньше не ходил на баскетбол, но вдруг узнал, что команда Израиля идет без поражений. Я поспешил на «Динамо» и попал на матч Чехословакия — Израиль, кото­рый евреи выиграли. Отличался маленький Шмуклер. Я был ужасно доволен. Пришел я и на встречу Израиль — Франция, а затем Израиль — СССР, куда явилось множество евреев, в том числе стариков, которые никогда в жизни на стадионы не ходили. Но Израиль проиграл с разгромным счетом.

36

Летом 1954 года я должен был работать на поточной ли­нии автозавода

ЗИС в рамках студенческой практики. Работа была тяжелая, изматывающая. Не ограниченная никаки­ми профсоюзами, администрация ЗИСа ввела так называемую двухсменную работу. Вторая смена начиналась в восемь ве­чера, а кончалась в пять утра. При этом ночью был часовой обеденный перерыв, что было строжайше запрещено трудо­вым законодательством, так как в ночные смены перерыв не должен был быть больше получаса. Но то, что смена на­чиналась в восемь вечера, а не в двенадцать, давало повод администрации считать ее вечерней. Более того, рабочие те­ряли еще час, так как транспорт начинал работать в шесть, а работа кончалась в пять. Система была не лучше, чем на чикагских бойнях.

Моя операция была плохо автоматизирована, и я в прин­ципе не мог уложиться в темп поточной линии. Деталь веси­ла два пуда, а я должен был на одной из операций поднимать ее двумя пальцами. Однажды ночью разразилась гроза. Кры­ша была стеклянной, и, отвлеченный вспышкой молнии, я уронил на ногу двухпудовую деталь. Я думал, что уже поте­рял ногу, но, к счастью, деталь упала на ступню сферической стороной.

Тут я по-настоящему мог оценить высокий интеллектуаль­ный уровень Трансформаторного завода, к которому когда-то отнесся снисходительно. Из-за массового характера произ­водства квалификация рабочих на ЗИСе была очень низкая. Медведь после двух-трехчасовой тренировки мог бы выпол­нять большинство операций на конвейере. Разговоры в глав­ном рабочем «клубе» — раздевалке — были только о бабах. Главной темой были жалобы на импотенцию из-за работы на конвейере. Мужская раздевалка была отделена от женской высокой перегородкой. В верхней части стены проделали дырку, которая называлась «телевизор». Оттуда с возвышения можно было наблюдать голых женщин.

37

Не сила капли камень пробивает,

но яко часто на того падает.

Тако читали часто научится,

еще и не остр умом си родится.

Симеон Полоцкий

По примеру Игоря я давно испытывал тягу к изучению язы­ков. Мой школьный немецкий был сравнительно хорош, и я смог прочесть Цвейга в больнице. Потом я стал читать Гоф­мана. Его первым рассказом, прочтенным мною на немецком, было «Сватовство», в котором бедный влюбленный студент оказывается предметом соперничества мистических сил. В другом рассказе студент по легкомыслию продал свое зер­кальное отображение дьяволу, а потом, изгнанный из-за его отсутствия из человеческого общества, был вынужден объеди­ниться с героем повести «Петер Шлемиль» Шамиссо, который также по легкомыслию продал дьяволу свою тень.

В 1954 году я выписал газету «Tagliche Rundschau» из ГДР, которую, как я потом узнал, издавала советская военная ад­министрация. А еще позже стал выписывать иллюстрирован­ный еженедельник из ГДР, в котором принялся разгадывать немецкие кроссворды, что очень продвинуло меня в языке, хотя и занимало много времени.

Я решил также изучать английский и для этого поступил на заочные курсы, проучившись там год или два. Эти усилия принесли мне потом большую пользу. В мое время лишь еди­ницы из негуманитарной интеллигенции могли владеть язы­ком настолько, чтобы читать литературу в подлиннике.

38

На ЗИСе я впервые в жизни заработал достаточно, чтобы вместе со стипендией и заработками за уроки осуществить давнюю мечту и съездить на море. По моим расчетам, денег должно было хватить на два месяца экономной жизни. В начале июля я приехал в Симферополь и там пересел на ав­тобус, отправлявшийся в Ялту. По дороге я вдруг заметил на горизонте бескрайнюю синь, поднимавшуюся вверх. Я никог­да не думал, что море так красиво и величественно. В Ялте я спросил, куда лучше ехать. Мне указали Мисхор. Я отпра­вился туда без промедления. Катер плыл вдоль берега, а я смотрел на все, как зачарованный. Передо мной проплыва­ла легендарная Ливадия. В Мисхоре мой восторг еще более усилился. Впервые в жизни я видел цветущую магнолию. Все утопало в аромате. Вблизи моря жилья не было, и я побрел наверх. В первом попавшемся доме оказалась свободная кой­ка, и я провел там почти два месяца.