Пепел Клааса

Агурский Михаил Самуилович

Лишь на следующий день я по-настоящему почувствовал смерть матери. Мне было так тяжело, что я был благодарен каждому, кто захотел бы чем-то развеселить меня. Я глубоко раскаивался за грубые и несправедливые слова, сказанные ма­тери.

Меня пригласила к себе Куликова. Она оказалась женой полковника.

— Вы знаете, — смущенно улыбаясь, сказала она, — я ведь еврейка.

— Но вы ведь совершенно не похожи!

— Никто меня не принимает за еврейку. А я еврейка. Мне так жалко Булю Ефимовну.

Куликова просила меня приходить, но я никогда больше не был у нее. Единственное, что нас связывало, была смерть матери, а это мне было очень тяжело. В таком подавленном состоянии Геня забрала меня в Калинковичи,

где я провел август.

Смерть матери поставила меня в критическое материаль­ное положение. Мы и так жили очень бедно, а теперь я ос­тавался не только с лилипутской стипендией, но и без того, кто мог бы вести домашнее хозяйство. Я мог иногда ходить обедать к Риве, но так долго не могло продолжаться. Я решил давать уроки. Бывшая учительница математики Антонина Ивановна, здорово терроризировавшая меня в школьные го­ды, вызвалась мне помочь, равно как и Соня, Яшина жена, проявившая ко мне тогда большую чуткость. Я добыл ка­кое-то количество уроков, и мой бюджет улучшился. Я пы­тался освободиться от платы за обучение. Но замдиректора СТАНКИНа Копыленко отказал мне. Льготы такого рода в основном распространялись на хорошо обеспеченных, — на­пример, детей сотрудников МГБ и т. д.

От дурного питания в столовых я заболел колитом и спас­ся тем, что стал брать в столовых только так называемые руб­леные котлеты и молочные супы (да простят мне это орто­доксальные евреи, ибо я в то время и слыхом не слыхал, что такое кошер).

27

Старинная песня. Ей тысяча лет.

Наум Коржавин

Я познакомился с Наташей еще в конце 1951 года и даже успел рассказать об этом матери, которая восприняла это без энтузиазма, так как Наташа была русской. Знакомство наше возобновилось осенью 1952 года. Нормально оно вообще не должно было бы состояться. Я был бедный, по существу, по­лунищий еврей. Она же была не просто генеральская дочь. Отец ее, скончавшийся в 1950 году генерал-полковник, ко­мандовал во время войны Южной группой войск, включав­шей в себя войска в Румынии и Болгарии, а после войны ко­мандовал Военной Академией. Познакомился я с ней через своих одноклассников.

Мы были близкими соседями и жили на расстоянии друг от друга примерно в двухстах метрах. Но я-то жил в трущобе, а она с матерью занимала двенадцать больших комнат, бога­то уставленных трофейной немецкой мебелью, картинами, мейсенским фарфором. Часть комнат была закрыта, и ими не пользовались.

Кроме этого, у них была большая дача. Однако наше зна­комство, вопреки законам общества, все же состоялось. Се­мейство откровенно не подчинялось законам военной кас­ты. Отец ее, про которого с неудовольствием пишет генерал Григоренко в своих мемуарах, потомственный интеллигент, был, как и большинство советских военных, арестован в 1937 году, но вместе с некоторыми другими командирами освобож­ден в начале войны. Он был очень близок к маршалу Толбу­хину, тоже сидевшему в годы чисток.

Мать Наташи была странной, истеричной женщиной, не любившей военную среду. Ее отношения с дочерью были не­важными. Она отгородилась в трех комнатах и имела от­дельный выход в кухню, редко появляясь на половине дочери.

И Наташа резко отличалась от сверстниц. Красавицей она не была, но была мила и женственна, а кроме того, очень сметлива, что вполне мне соответствовало. Она много чита­ла, причем то, что в наше время никто не читал из молодежи. Ее любимыми писателями были Достоевский и... Ибсен.

Наташа выглядела сутуловатой, когда куталась зимой в свою дорогую беличью шубу, возвращаясь домой с юридиче­ского факультета МГУ, где она училась.

Мы сразу нашли с ней общий язык.

К тому времени в ее квартиру переехала и ее старшая сестра Ира, очень живая женщина, переводчица ГРУ, вышедшая замуж за молодого ма­йора Виктора, сына начальника военной разведки. Виктор в то время имел блестящее положение заведующего приемной маршала Булганина. Это был высокий, статный русский кра­савец, снисходительно и молча угощавший меня марочным коньяком «Двин», одна бутылка которого стоила всей моей месячной стипендии. Ира очень мне симпатизировала и по­чему-то пророчила большое будущее, а кроме того, считала меня сильной личностью, способной взять сестру в руки. О том, что я еврей, разговор у нас никогда не заходил, и я до сих пор не знаю, какое это имело для них значение.

Оказалось, что у нас общая любовь к Ильфу и Петрову. В Ленинке, которая была прямо напротив Наташиного дома, мы взяли их фельетоны, о которых знали только понаслышке. Получив заветную книгу, мы уселись в уголке и стали читать ее, давясь от смеха. Соседи разделились на две группы. Одни были недовольны тем, что им мешают, а другие, наоборот, прониклись любопытством, желая выяснить, что же это такое мы читаем.

Наташа по вечерам ходила на курсы английского, и я ино­гда встречал ее на Большой Молчановке, когда она выходила оттуда.

28

Зол род еврейский; крепко их вяжите,

непокоривых ни мало щадите.

Симеон Полоцкий, «Трагедия о Навуходоносоре»

Отнюдь не случайно, что СТАНКИНу выделялась особая роль в зловещих планах Сталина, которые стали явно про­ступать во время процесса Сланского. Именно исключительно высокий процент евреев в нашем институте делал его наибо­лее вероятной составной частью этого дьявольского плана. События стали назревать в конце 1952 года.

Как известно, читальня играет огромную роль в жизни каждого института. В СТАНКИНе это был небольшой зал, на дальней стене которого висели два транспаранта, к красной материи которых были приклеены буквы, составлявшие ци­таты Ленина и Сталина. Слева была цитата Ленина, справа — Сталина. Никто на эти цитаты особенно и не засматривал­ся. Часть букв оттуда давно отклеилась и неизвестно куда пропала.

В конце декабря в самый разгар экзаменационной сессии в читалку зашел преподаватель кафедры марксизма-лениниз­ма Яковлев. Это был очень благообразный человек, потеряв­ший руку на войне и, как казалось, благожелательный. Ко мне, по крайней мере, он относился очень хорошо. Он-то и оказался, быть может невольно, первым звеном в цепи дра­матических событий. Яковлев обратил взгляд на цитаты и по­мертвел. Как будто случайно отклеивавшиеся буквы придава­ли этим цитатам зловредный смысл, но какой, никто, кроме Яковлева, так и не узнал, потому что никто не обращал на них никакого внимания. По случайности, около одной из ци­тат сидела шустрая студентка из моей группы Мариша Быст­рова, с которой мы были приятелями.

— Быстрова! — строго спросил Яковлев, указывая на цита­ты, — это давно так?

Мариша брякнула:

— Да все время!

На следующий день ей пришлось отчитываться в МК КПСС, почему она, зная о том, что цитаты кем-то умышлен­но искажены, не сообщила куда следует. Благо, что Мариша не была еврейкой. Она отделалась выговором. Последовали драконовские и при том иконоборческие меры. Решительно все изображения и цитаты были удалены из читалки, а для доступа в читалку, принявшую строгий вид молитвенного до­ма баптистов, завели специальный пропуск с фотографией, чего не было ни в одном московском институте. Замечу, что даже в Библиотеке Ленина, по крайней мере вплоть до 1975 года, пропуск был без фотографии.