Пепел Клааса

Агурский Михаил Самуилович

Поскольку именно в этот день было впервые объявлено о болезни Сталина, Тамбовцев уверенно пожелал ему скорого выздоровления, что было встречено дружными аплодисмен­тами. Сталин, однако, умер вместе с планом, в котором мы, станкиновские евреи, должны были играть столь значитель­ную роль. Мы же, свидетели назревавшей катастрофы, забы­ли о собрании, и только через годы, когда стали проса­чиваться слухи о том, что, собственно, готовилось, я внут­ренне похолодел, вспоминая собственную беспечность на гра­ни ГУЛАГа и, может быть, и смерти.

Много лет спустя мой одноклассник, сталинский племян­ник Саша Аллилуев рассказал мне, со ссылкой на Хрущева, версию того, что предшествовало смерти Сталина. Версия эта мне кажется наиболее близкой к истине, хотя не содержит ничего касательно евреев.

В конце 1952 года Курчатов, отвечавший за советскую ядерную программу,

доложил Сталину, что водородная бом­ба готова к испытанию. Сталин спросил о том, в каком состоянии ядерное оружие у американцев, на что Курчатов ответил, что у американцев нет еще средств доставки. «Надо брать Европу сейчас, — сказал Сталин. — Потом будет поздно. У нас есть водородная бомба, и американцы не станут воевать с нами из-за Западной Европы».

Не сообщив ничего членам Политбюро, Сталин отправил письмо Мао и спросил его, как тот думает помочь СССР в Азии, когда начнутся военные действия в Европе. Мао, сытый по горло навязанной ему тем же Сталиным корейской вой­ной, насмерть перепугался и решился на беспрецедентный шаг. Через своего посла в Москве и через голову Сталина он переслал копии сталинского письма каждому члену Полит­бюро с вопросом, что они по этому поводу думают. Получив эти письма, вожди перепугались еще более, чем Мао. Они были прижаты в угол и не знали, что делать. Собравшись вместе, они решили идти к Сталину и рассказать о том, что произошло.

Узнав о ходе конем Мао, Сталину ничего не оставалось, как спросить их, что они об этом думают. Разумеется, они не могли возражать Сталину, но он почувствовал их страх и недоверие. «У американцев кругом базы», — сказал кто-то. Разъяренный Сталин хлопнул дверью и вышел. После этого у него якобы случился инсульт. Сталин уже перекраивал про себя карту земного шара. Индийский посол Кумар Менон, который последним из иностранцев видел Сталина 18 февра­ля 1953 года, вспоминает о высказанной Сталиным идее объ­единения Индии и Пакистана в федерацию. Менону было не­вдомек, что Сталин вслух размышлял о будущем политиче­ском устройстве его империи. Именно в рамках бредовых планов Сталина следует рассматривать замышлявшееся им массовое уничтожение евреев. Евреев он рассматривал как самый нестабильный элемент общества и не мог быть споко­ен за политическую устойчивость будущей империи при на­личии многочисленных евреев. Израильтянин Шимон Орн­штейн, сидевший в это время в пражской тюрьме, получил на этот счет объяснение от того, кого он называл главным режиссером процесса Сланского. Этот главный режиссер ска­зал ему, что евреи являются самым ненадежным элементом общества. В то время как простые рабочие довольствуются тем, что слушают последние известия по официальному ра­дио, евреи обязательно должны еще прослушать и западное. Как можно доверять таким людям?

Я был именно таким человеком, и не только я, но даже Израиль, заставлявший меня настраивать приемник на «Голос Америки», — при всей своей формальной лояльности. Таким людям нечего было делать в будущем сталинском царстве.

Лазарь Демиховский говорил в 1957 году, что Эренбургу поручили роль общественного обвинителя на процессе вра­чей, и он это поручение принял, но отказывался подписаться под обращением группы евреев, требовавших выселения ев­реев из больших городов. От него требовали речь, но Берия будто бы лично советовал Эренбургу не торопиться, и тот тя­нул.

29

Сталин умер. Миллионы бросились к гробу вождя, но его наследники были слишком заняты борьбой за власть. Мос­ковская милиция не приняла элементарных мер, дабы пред­отвратить мясорубку. Почти никто из этих миллионов не смог увидеть гроб Сталина. Я был одним из немногих «счастлив­чиков», но зато какой ценой!

Когда было объявлено, что доступ к гробу Сталина от­крыт, я наивно предположил, что за два-три часа буду у Ко­лонного зала. Я ведь жил в самом центре! Я позвонил Наташе. Ее не было дома, и я пошел один. Зная в центре каждую дыру, срезая расстояния, я вскоре примкнул к гигантскому пото­ку, направлявшемуся с улицы Горького в сторону Трубной площади через Пушкинскую площадь и бульвары. Через пол­часа я дошел до Петровских ворот, всего в полукилометре от Трубной, куда были пущены людские потоки со всех концов Москвы. Оттуда, как полагали, начиналась упорядо­ченная очередь.

Но Трубная оказалась местом гигантской гекатомбы, где были убиты в давке сотни и, говорят, даже тысячи. Милиция даже не воспользовалась громкоговорителями, чтобы преду­предить людей, что делать и куда идти. Самым большим преступлением московской

милиции и Хрущева, который был председателем комиссии по похоронам Сталина, было то, что до десяти вечера публику вообще не пускали в Дом Советов, так что все усилия добраться туда были бесполезны. Но ни один громкоговоритель не объявил об этом. Если есть такие существа, как добрые ангелы, то мой добрый ангел подска­зал мне перебежать на другую сторону Петровского бульва­ра, чтобы влиться в поток, уже миновавший Трубную как раз перед мясорубкой. Милиция не успела остановить меня. И тут я наткнулся на Тусю! Я испугался. Ведь у нее было боль­ное сердце. Я заорал: «Убирайся немедленно! Будет жуткая давка!» Она испугалась и послушалась. Это спасло ей жизнь. А может быть, это был ее добрый ангел?

И правда, через полчаса меня сдавило со всех сторон. Было нечем дышать, ибо головы были слишком тесно прижа­ты друг к другу. На мне были свободные ботинки, и я очень боялся потерять их. Я согнул колени, чтобы оторвать ноги от земли. Давка была такая, что меня несколько минут носи­ло в таком положении. Хаотическое броуновское движение толпы столкнуло меня со стариком, глаза которого были за­крыты и он не дышал.

Давка у Петровских ворот была ничто по сравнению с тем, что творилось на Трубной. Я испугался, что меня вынесет к стене дома — это был бы конец. Чтобы избежать этого, я начал делать любые мелкие движения, — только бы не упереться в стену. Эта тактика принесла успех, и вскоре меня вынесло во двор около Пушкинской площади. Двор был глухой и быст­ро заполнялся людьми. Возникла опасность новой мышелов­ки. Постояв во дворе, я вновь ринулся в толпу и, пользуясь методом мелких управляемых движений, вскоре был у Пуш­кинской площади. Я увидел апокалиптическое зрелище. Пло­щадь была почти пуста. Только несколько милиционеров го­нялись за изобретательными одиночками вроде меня, пытав­шимися незаконно пересечь площадь. Но самое опасное было в том, что толпа, в которой я находился, сдерживалась конной милицией. Людей прижимало к лошадям. Лошади ржали, пе­репуганные еще больше, чем люди. Опасность получить удар копытами была весьма высока. Несколько человек, стоявших рядом со мной, сговорившись, прорвались на площадь между лошадьми. Милиция не смогла отразить наш прорыв. Попав на площадь, я стал лихорадочно искать лазейки, чтобы не по­пасться милиции. Но все входы во дворы и подъезды были перекрыты. У одного из дворов, где ныне находится обще­ственная уборная, стоял грузовик. Я перемахнул через гру­зовик, оказался во дворе и остолбенел, увидев, что проис­ходит. Внутри двора стоял высокий трехэтажный дом, вы­ходивший на Козицкий переулок. По его пожарной лестни­це, ведшей на крышу, взбиралась вереница людей, включая стариков. Они хотели спуститься на другой стороне, чтобы выйти ближе к Дому Союзов. При нормальных обстоятель­ствах мало кто из них осмелился бы лезть на крышу этого дома. Но — бог умер! Нормальная жизнь кончилась.

Я не полез на крышу, а решил поискать чего-нибудь по­проще. Обследовав двор, я убедился в том, что ворота, вы­ходящие на Пушкинскую улицу, наглухо заперты. Тогда я додумался подняться по черному ходу и постучать в первую попавшуюся квартиру, чтобы меня пропустили на парадный ход. Я вышел на Пушкинскую улицу через дом, где в свое время находился Комитет советских женщин, всего в трех­стах метрах от Дома Союзов. На Пушкинской, отгороженной от площади несколькими рядами грузовиков, был порядок. Тонкая очередь, тянувшаяся от площади, была прижата к сте­нам сплошной шеренгой солдат, державших друг друга за руки.

Я решил, что буду в Доме Союзов через час, однако путь туда продолжался шесть часов с лишним. Все думали, что очередь как-то движется — на самом деле никакого движе­ния вообще не было: колонна просто уплотнялась. В нее постоянно тем же способом, что и я, проникали новые люди. Внезапно общее внимание оказалось привлечено к трехэтаж­ному дому с противоположной стороны улицы: с крыши по водосточной трубе с радостным пением спускался в стельку пьяный мужик. Милиция дождалась, когда он спустится, и за­брала его. Затем послышался гул со стороны того же дома, двор которого был заперт железными воротами, припертыми грузовиком. Ворота заскрипели, а грузовик подался. Но тол­пе не удалось прорваться. Зато со стороны Козицкого пере­улка раздались победные клики. Там произошел прорыв. Оче­редь раздулась. Шеренга солдат с трудом удерживала людей у стены. Солдатам приходилось уже стоять с вытянутыми в стороны руками. В восемь вечера шеренга лопнула. Толпа бросилась вперед. Солдаты отчаянно били бегущих руками и ногами — применять оружие им запретили.