Пепел Клааса

Агурский Михаил Самуилович

— Файн! — дико заорал сержант, — ты что делаешь?

— Товарищ сержант! — чуть не заплакал Файн, не прекра­щая предосудительного занятия, — я не мог больше терпеть.

Когда мы покидали Нарофоминск, нас предупредили, что мы рассматриваемся как военные вплоть до погрузки на по­езд. Я попал в тот же вагон, что и Гурко. Вместе с нами ехал преподаватель военной кафедры подполковник Дувинг, очень приличный человек. Как только поезд тронулся, дверь ваго­на отворилась, и появился ничего доброго не предвещавший студент четвертого курса Вануни, перворазрядник по боксу. Лицо Вануни было вырублено из камня. Такие армяне навер­няка служили военачальниками у византийских императоров, подобно знаменитому полководцу Нерсесу. Кулаки Вануни достигали размеров головы крупного младенца. Он

медленно приблизился к оцепеневшему Гурко, тихо поманив его к се­бе: «Падайди сюда!» Гурко, как завороженный очковой зме­ей, привстал, и тут же кулак мстителя обрушился на него с такой силой, что он пролетел примерно три купе. «Это тебе за Эдика!» — пояснил Вануни и спокойно удалился из ваго­на. Подполковник Дувинг не без удовлетворения смотрел на возмездие.

После сборов я снова поехал в Калинковичи, на сей раз с двоюродным братом Витей, которого Яша все же сумел протолкнуть в 50-е годы в МИФИ, поскольку он был майор МВД, хотя при нормальных условиях этого не требовалось, ибо Витя был очень толковый парень и медалист.

Политическим фоном моего пребывания в Калинковичах была знаменитая речь Маленкова, где он предложил Западу сосуществование. Я был особенно рад тому, что он сделал дружественный жест в отношении Израиля. Я слышал эту речь на центральной площади Калинковичей, где, как и во всех небольших городах и селах, были включены мощные громкоговорители.

В это время Калинковичи были заклеены афишами, где сообщалось, что приезжает на гастроли некто Михаил Куни, умеющий отгадывать человеческие мысли. Мы сразу решили, что это жулик из породы детей лейтенанта Шмидта, ибо в течение многих лет в СССР велась пропаганда против того, что сейчас называют парапсихологией, и даже гипноз был объявлен вне закона в 1948 году. Афиша и впрямь выгляде­ла, как говорили Ильф и Петров, «зазывно-порнографически». В ней приводились мнения медиков о Куни, что в моих гла­зах лишь подтверждало его жульничество. Мы с Витей тут же купили билеты, чтобы посмеяться. Зал был полон. Мы устро­ились в первом ряду. На эстраду вышел немолодой еврей, очень интеллигентного вида, с высоким и умным лбом. Это нас обескуражило.

Сначала Куни стал демонстрировать молниеносный счет. Он предлагал любому присутствующему писать столбцы шести-семизначных цифр за его спиной. Затем он на несколько секунд оборачивался к доске и сразу говорил сумму.

Это еще можно было понять. Но Куни усложнил условие. Он предложил вращать доску, на которой были записаны им­провизированные цифры. Затем оборачивался, смотрел чуть дольше, чем раньше, на то, что для меня было совокупностью концентрических меловых кругов, и давал безошибочный от­вет. Я стал аплодировать. Но при чем же здесь угадывание мыслей?

Наступило второе отделение. Куни предложил любому присутствующему выйти на сцену и загадать любое число до тридцати. Загаданное число писалась за его спиной на дос­ке. Он брал вышедшего за запястье и приказывал считать про себя. Ошибок не было. Куни объяснил, что чувствует микроимпульсы. Это был живой детектор лжи.

Но Куни как артист не чуждался и фокусов. Он спросил у публики, кто знает немецкий. Вызвался я. Он пригласил меня на эстраду вместе с девушкой, от которой знания не­мецкого языка не требовалось. Куни предложил загадать чи­сла до тридцати, взял нас за запястье и велел считать про се­бя: ей по-русски, а мне по-немецки. Как только мы начали считать, он резко оборвал:

— Вы неверно считаете!

— ?

— Я говорил вам считать с нуля, а вы считаете с единицы!

Это был артистический прием. Куни хорошо знал, что ни­кто обычно не считает с нуля, и отгадывал ритм, а не сами числа. Он, конечно, отгадал и мое число, и число соседки. Я делал все усилия, чтобы скрыть от него особый акцент на за­думанном числе. Без толку. Немецкий был не при чем.

Куни попросил теперь прятать предметы в зале, брал чело­века, спрятавшего предмет, за запястье, шел сначала в про­ход, разделявший зал надвое, находил нужный ряд, а потом двигался вдоль ряда и находил предмет. Делал он это мол­ниеносно и без усилий. Но и это было не все. Куни усложнил задачу. Теперь он уже не держал за руку человека, а

шел впе­реди на расстоянии полуметра. Все предыдущие опыты он делал легко, безо всякого напряжения. Здесь он весь сжал­ся. Левую руку он вытянул вперед, а правую назад. Он не шел, а, согнувшись, весь в поту, крался между рядами. Лицо его побагровело. Он нашел предмет, и на этом его выступление кончилось. Он также объяснил, что страдает от своей памяти, ибо никогда ничего не может забыть.

Мы были потрясены. Куни только что возобновил пред­ставления, разрешенные после смерти Сталина. В России был еще один такой человек, Вольф Мессинг, но на его представления было очень трудно попасть, и я его не ви­дел. Куни умер, по существу, в безвестности, если только его не использовали для темных дел.

32

После возвращения в Москву я снова стал бывать у На­таши. Вскоре я узнал, что она встречается со своим одно­курсником, хорошим парнем из простой семьи, за которо­го вскоре и вышла замуж. Это не был сословный брак. Ей, по правилам, нужно было выйти замуж за военного, и к ней сватались полковники. В то время уже складывались законы советской военной касты. Но Наташа им не подчинялась. За это ее и изгнали из военной среды, которую она, как и мать, умершая а августе 1953 года, не любила. Выход Наташи за­муж был для меня ударом, и от него в моей жизни пошли круги, но наши отношения перешли в искреннюю дружбу, которая продолжалась долгое время (до 1970 года).

Подводя итоги, я могу сказать, что, хотя из этой истории ничего не вышло, Наташа и ее семья поддержали меня в од­но из самых трудных времен — время процесса врачей и го­товившегося избиения евреев. Я навсегда сохранил к этим русским людям чувство глубокой благодарности.

33

Уже вскоре после смерти Сталина у меня родилась мысль обратиться с просьбой о реабилитации отца. Когда я поде­лился этой идеей с родственниками, на меня зашикали. Все страшно перепугались такой дерзости. Но когда был аресто­ван Берия, я, никого не спрашивая, решил действовать сам. Придя в приемную Президиума Верховного Совета на Мохо­вой, я встал в длинную очередь. Когда очередь дошла до ме­ня, чиновник спросил, на что я жалуюсь. Приготовившись к вопросу и боясь, что меня не примут, я мрачно процедил: «Моя жалоба представляет предмет государственной тайны!» Чиновник пропустил меня в заднюю дверь, ни о чем более не спрашивая. Меня проводили на второй этаж, где я был сра­зу принят референтом Ворошилова, тогдашнего президента. Попасть к нему удавалось немногим. Меня выручила наход­чивость. Это было в сентябре 1953 года. Референт обещал за­няться моим делом.

34

Осенью 1953 года стали возвращаться домой первые ре­абилитированные. Первой ласточкой оказалась знаменитая певица Лидия Русланова. Но для меня взрывом бомбы было освобождение Василия Васильевича Парина. В качестве осо­бо опасного преступника он провел шесть лет во Владимир­ской тюрьме в компании таких людей, как Шульгин, Даниил Андреев (сын Леонида Андреева), Лев Раков и много других. В октябре 1953 года президент Академии Медицинских На­ук Бакулев направил Молотову ходатайство об освобождении Парина, и на сей раз Молотов способствовал его быстро­му освобождению. Вскоре Парин занял одно из центральных мест в советской медицине, став в конечном счете руково­дителем советской космической медицины. Кончились пло­хие дни и для Коли. Он после окончания своего паршиво­го Рыбного института был принят в Академию Наук, куда обычно путь для выпускников его института был закрыт.

Месяца через два меня пригласили в Главную Военную Прокуратуру на Кировскую. В приемной было почти пусто. Я был одним из первых, кто решился добиваться посмертной реабилитации. Принял меня полковник. К моему удивлению, на его столе лежало тонкое дело, на обложке которого зна­чилось имя отца с датой начала дела — 1947 год! В дело было вложено его письмо из Павлодара, посланное им после воз­вращения из Москвы, и отказ, погубивший его. К этому пол­ковнику я стал ходить раз в месяца два, и он притворялся, что ведется расследование.