Пепел Клааса

Агурский Михаил Самуилович

В ста метрах от Дома Союзов был последний барьер, вер­нее, настоящая баррикада: несколько рядов грузовиков. На одном из них беспомощно призывал к порядку старый пол­ковник. Все хотели проникнуть через последнее горлышко. Десятки людей оказались прижатыми к стенам возле Столешникова, оттуда слышались вопли погибающих. Меня так сда­вило, что я решил, что мне приходит конец. Я выскользнул назад и стал придумывать новый план действий. В две (!) ми­нуты я проскочил сквозь последний кордон милиции. Сделал я это, прорвавшись вдоль цепочки солдат, защищавшей ле­вый фланг прохода. Через час я увидел Сталина.

У него были черные волосы и заострившийся нос. Светлана, его дочь, оди­ноко плакала в углу. И это все! Бог умер...

По дороге домой я снова увидел апокалиптическую сце­ну. Около десятка обезумевших людей прорвались сбоку, в районе Центрального телеграфа, на улицу Горького и с по­бедными криками бежали к центру. Было видно, что эти лю­ди совершенно забыли, что им было нужно.

Во время похорон Сталина я впервые почувствовал ядерную энергию, до поры накопленную в русском народе.

30

Вчера Ватикан (о великое время!)

Реа-били-тир-овал еврея.

Оказывается, не евреи распяли Христа.

Олжас Сулейменов

Я переживал смерть Сталина, опасаясь, что события при­мут еще худший оборот. Мне казалось, что за спиной боль­ного Сталина стоит кучка интриганов, преследующих темные цели. К моему негодованию, большинство студентов вели себя так, как будто ничего не произошло, а Клавдиев даже играл в студенческую игру «балда», где нужно было угадать, кто те­бя ударил под локоть. Я не удержался и сделал ему замечание. Не прошло и десяти дней, как я понял, что наступает новая пора: новое правительство, дабы добиться популярности и престижа, должно будет вести себя по-иному. Первым дока­зательством этого была амнистия в конце марта.

5 апреля я ожидал гостей на день рождения и пошел ут­ром за покупками. По дороге я обратил внимание, что око­ло газеты, наклеенной на щите забора на Волхонке, прямо напротив музея, толпятся люди. Я подошел поближе, и мне бросились в глаза выделенные черным шрифтом знакомые фамилии: Вовси, Шерешевский, Этингер, Коган, Виногра­дов... Я похолодел, но, присмотревшись, к крайнему изум­лению убедился, что это объявление об их освобождении! Я не выдержал и громко сказал: «Вот видите!» Окружающие хмуро и недовольно отвернулись. Им был явно неприятен но­вый поворот событий. Жиды ускользнули.

Никаких больше собраний в СТАНКИНе не состоялось. О существовании террористической организации никто не вспоминал. Тамбовцев ходил с невинным видом, как ни в чем не бывало. Потихоньку «гестаповец» и пиволюб были восстановлены и в институте, и в комсомоле. Про гнусный поступок Соголова забыли. Через несколько месяцев была восстановлена приватность мужских туалетов. Злодеев же, покушавшихся на жизнь Копыленко и разбрасывавших фа­шистские листовки на кафедре марксизма, перестали искать. Чрезвычайное положение в читалке по инерции сохранялось год-полтора, но потом прекратилось само собой.

Я поехал после долгого перерыва к Канторам и, не жалея слов, обругал Сталина. Они напугались и стали его защищать.

Он еще не был сброшен с пьедестала.

Я продолжал встречаться с Наташей, хотя отношения бы­ли уже испорчены. Она была у меня на дне рождения, мы ходили с ней на вечер в СТАНКИН, но потом вдруг я устал и, нагрубив ей по телефону, перестал у нее показываться. По­том мы помирились, но никогда наши отношения с ней уже не были такими, как в грозные месяцы, предшествовавшие смерти Сталина.

31

Берия, Берия,

Вышел из доверия…

Частушка

В конце июня мне, как и всем второкурсникам и четве­рокурсникам, надо было ехать на военные сборы. Никто не подозревал, что происходило в Кремле.

17 или 18 июня, проходя по обыкновению в столовую Пре­зидиума Верховного Совета, которую мне открыла Наташа (о столовой этой знали лишь посвященные), я увидел медлен­но едущий бывший сталинский «паккард», на заднем сиденье которого мирно беседовали Маленков и Берия. В это время, судя по воспоминаниям Хрущева, заговор против Берии, в ко­тором участвовал и Маленков, шел полным ходом, так что Маленков, вероятно, лишь усыплял бдительность Берии.

За несколько дней до сборов я заметил на Серпуховской площади военного регулировщика, стоявшего рядом с мили­ционером-регулировщиком. То же бросилось мне в глаза и на Калужской площади. Происходило что-то необычное.

Нас отправили в знаменитую Кантемировскую дивизию, так как военной специальностью в СТАНКИНе было техобслуживание танков. Кантемировская дивизия была парадной дивизией. Ее части каждый год, а в то время дважды в год проходили парадным маршем по Красной площади. Эта ди­визия располагалась недалеко от Нарофоминска, километрах в ста от Москвы.

Всех только что окончивших второй курс поместили в большую казарму, так что каждая группа образовала собой взвод. Началась жестокая муштра. Особой настойчивостью отличался старшина Морозов. Однажды, когда пошел дождь, он вывел нас из казармы и, усадив под дождем, стал читать уставы. В результате многие простудились, в том числе я, схвативший воспаление среднего уха, сыгравшее в моей жиз­ни судьбоносную роль.

Нас заставляли распевать солдатские песни:

Матросов, наш однополчанин, Прославил Родину свою, Матросова великий Сталин Навечно оставил в строю...

Кормили из рук вон плохо: мало и невкусно. Иногда еда была столь дурной, что мы ее оставляли, несмотря на голод.

Дня через два после прибытия стало заметно, что сержан­ты и офицеры взволнованы. «Подняли ночью по тревоге и за­ставили пройти в танках по Садовому кольцу, а зачем — не знаем», — признался один лейтенант.

Тайна объяснилась 9 июля. Было объявлено об аресте Бе­рии, и в Кантемировской дивизии развязались языки. Я заме­тил потом, что языки развязываются при правительственных переменах на день-два, чтобы затем снова спрятаться за зу­бами.