Пепел Клааса
Шрифт:
Работал Ситников в Суриковском институте, показывая во время лекций диапозитивы, за что приобрел кличку «Васька-фонарщик». Официально он считался душевнобольным и получал пенсию по инвалидности. Вася давно понял выгоду такого положения, в точности как герои Ильфа и Петрова, наслаждавшиеся свободой слова в сумасшедшем доме. Куролесил он только на людях, а наедине с близкими был рассудителен.
64
Я стою печальный у сараев
И стихи печальные пою.
Караул!
Не одобрил живопись мою!
Под Москвой на станции Лианозово в нищенском бараке жил друг Генриха Сапгира и Холина художник Оскар Рабин. И Оскар, и Генрих, и Холин, и художник Юра Васильев были учениками незаурядного человека Евгения Кропивницкого, учителя рисования в районном доме пионеров. Он оказал на них огромное влияние и снабдил таким зарядом психической энергии, что все они, хотя каждый по-своему, стали видными представителями московской неконформистской культуры. Но Кропивницкий на все смотрел «из гроба».
Учителем и другом старого Кропивницкого был поэт Филарет Чернов, бродяга, погибший в лагерях. Я встретил его антирелигиозные стихи в газетах 1922-1923 гг. Это, естественно, отразилось и на его учениках. Они могли, собравшись, распевать его песню, чуть не гимн:
Будешь ты лежать в могиле В отвратительнейшей гнили. Значит, все похерь!
Оскар женился на дочери Кропивницкого, Вале. К этому кругу принадлежал и сын Кропивницкого, Лев, также художник.
В Лианозово повадилось приезжать множество народу. Однажды я застал там Алика Гинзбурга, но тогда не познакомился с ним. Кстати, Алик тоже кончил мою школу, но на несколько лет позже.
Оскар был гол как сокол, почти нищий. Его только-только стали покупать частные коллекционеры. Барак его производил угнетающее впечатление. Мебель, кроме стола и железной кровати, отсутствовала.
Искусство Оскара всегда было невеселое. Он пытался эстетизировать мир бараков.
65
Весной 1957 года мой приятель В. дал мне рукопись о народности искусства. В. уже имел два высших образования: физкультурное и истфак МГУ, и поступал на заочный искусствоведческий факультет МГУ, чтобы иметь третий диплом! Он обладал исключительно солидной внешностью, а такие русские люди не могут ходить в рядовых. Их сразу посылают на руководящую работу. После окончания истфака В. был для стажировки направлен в один из московских райкомов комсомола в качестве завотдела. Это было необходимым трамплином для его будущей карьеры.
Прочтя рукопись, я написал «эссе», восстав на самое понятие народности. Я пользовался аргументами, похожими на те, которыми пользовался Алексей Константинович Толстой:
Я ведь тоже народ, Так за что ж для меня исключенье?Вскоре поздно вечером ко мне без предупреждения пришел В. с незнакомым мне Леней Ренделем. Они вывели меня на улицу и устроили проработку моего «эссе», причем проработку марксистскую. Все было так внезапно, что я быстро сдался под энергичным напором, пока мы гуляли по сретенским переулкам. Рендель принялся расспрашивать меня про «Факел»: «А что? Хорошие там ребята? Надежные? Можно прийти послушать?»
Ничего не подозревая, я договорился, что
66
Как холст раскатанный, натянутый на колья,
На Петербург натянута была Россия,
В июне праздновалось 250-летие Ленинграда с опозданием на несколько лет. Делегация «Факела» была приглашена ленинградским клубом, но за наши деньги. Собралось нас человек 15-20. Девицы постановили сложиться вместе, в общую кассу. Я впервые поехал в Ленинград. Все мои друзья там уже побывали.
Помимо актива «Факела» с нами поехали Генрих с Римулей, юный поэт Миша и разъезжавший по заграницам Крутиков.
Миша ехал зайцем, и, чтобы контролеры его не задержали, мы сдали все билеты в одни руки и, чтобы в момент проверки невозможно было сосчитать всех, нарочно разбредались по вагону. Хуже было ночью, когда все полки были заняты. Миша влез на ночь в багажное отделение нижней полки и, чтобы не задохнуться, подложил под сиденье книгу.
В Ленинграде мы поселились, почти бесплатно, в общежитии ЛГУ на Васильевском острове. Но неприятности начались сразу. В Петергофе я было предложил сходить в ресторан. Девицы не выразили по этому поводу никакого энтузиазма. После того, как мы все-таки забрели в какое-то дрянное кафе, одна из них сообщила:
— Мы можем позволить себе только кашу или картошку. Денег почти нет!
— ?
— Ты разве не знаешь, что некоторым пришлось покупать билеты за общий счет?
Словом, мы были обречены на голод в праздничном городе. С утра приходилось пешком идти с Васильевского острова в общежитие у Биржи, где наши девицы, из большой милости, давали нам черного хлеба. С ним мы отправлялись к Бирже и, устроившись на скамейке, старались съесть хлеб незаметно от прохожих. У кого в Ленинграде были родственники, те зачастили к ним, а у меня не было никого.
На третий день взбунтовался Сапгир: «Я не хочу, чтобы моя Римуля умерла с голоду!»
Выручало то, что ленинградские коллеги приглашали нас в гости и угощали.
Я хранил на черный день маленькую сумму денег, которой должно было хватить, чтобы поесть в последний день. Накануне отъезда нашел захудалое кафе и заказал самый дешевый обед. Когда я собрался уходить, гардеробщик потребовал чаевые, как было принято в Ленинграде, но не в Москве. У меня не было ничего, но признаться в этом было стыдно, и, чтобы выйти из положения, я недовольно сказал: «Я бы сам дал, но раз требуете, не дам ничего!» — и гордо покинул кафе, сопровождаемый бранью.
Было время белых ночей. Погода была чудесная. Ленинград напомнил мне одну из сказок Синдбада Морехода. Синдбад рассказывает, как он попал в город, где раньше жили люди, но который затем был завоеван обезьянами.
Ленинград-1957 не был населен обезьянами. Но в нем не жили его исконные жители. Революция, террор и блокада истребили коренное население.
Много позже я испытал похожее ощущение в Вене. Бывшие столицы — печальное зрелище. С тех пор у меня закрепилось столичное и несправедливое презрение к Ленинграду, которое разделяло большинство москвичей моего круга. Было трудно поверить, что в Ленинграде могла сохраниться самостоятельная интеллектуальная жизнь. Я ошибался, но не я один.