Пепел Клааса

Агурский Михаил Самуилович

Вечером следующего дня в комнату мою въехал стекло­дув из Харовска. Приехал оформлять инвалидность. В справ­ке, которую он показал, было сказано, что он страдает при­падками эпилепсии и «интеллектуально снижен».

Его, как и моего случайного собеседника в Касимове, ле­чили антабусом от алкоголизма. Но в отличие от несчастных жителей Того, погибавших от излишнего потребления конья­ка и ликера, стеклодув из Харовска пил денатурат, одеколон и политуру, почитавшуюся за лакомство, — достать ее можно было с трудом. Зрение у него стало очень плохим, он знал отчего и объяснил, что, во-первых, когда пьет, не может оста­новиться, а, во-вторых,

если хочется выпить, но в кармане лишь пять рублей, то поневоле приходится покупать тройной одеколон.

Стеклодув очень гордился тем, что сам поставил свой дом. С плотниками, сказал он, шутить нельзя. Если хозяин обма­нывал в оплате, они заделывали в стену дохлую кошку, после чего в доме было жить невозможно.

Из Вологды я отправился на пароходе по Сухоне в Тоть­му. Это старинный городок, до революции служивший местом политической ссылки. С берега Тотьма была красива остат­ками старых церквей.

Я сразу отправился в краеведческий музей, в котором не было решительно ничего интересного, кроме местных игру­шек. Узнал, что в Тотьме побывали в ссылке Луначарский и Молотов, дом-музей которого был недавно закрыт.

Удручающее впечатление от музея усугублялось его экс­курсоводом. Он был в грязном хлопчатобумажном костю­ме, небритый, тощий, беззубый, с двумя желтыми клыками, на голове — старая кепчонка.

И соседи в гостинице подобрались впору: неразговорчи­вый старик из Вологды и глухой молодой парень. К тому же в гостиницу явился милиционер — проверять, кто я. Со мной на пароходе плыл какой-то начальник, перед которым все раскланивались; наверное, он-то и послал проверить, не ре­визор ли я какой или журналист.

Рано утром я в панике бежал из Тотьмы в Великий Устюг на последнем пароходе в эту навигацию. Не мои это были корни, но я еще этого не понимал. Были бы мои, может, я иначе бы смотрел на все.

Сухона, величавая река, протекала меж крутых берегов, поросших лесами. Лес рубили повсюду: плоты, отдельные бревна заполонили реку. На берегах виднелись трелевочные тракторы, желоба, скаты, груды срубленного леса. Прибреж­ные деревни были полны пустых домов с окнами, забитыми досками.

На палубе ко мне подошла робкая босая старушка и спро­сила, а можно ли быть здесь? Она впервые в жизни плыла на пароходе и не знала, что палуба — самое дешевое на пароходе место.

Великий Устюг оказался оживленным городом. Парадная улица была застроена старыми домами. Устюжские церкви от­личались декоративностью и обилием изразцов.

Не переночевав, я выехал в Котлас. Двина сильно разда­лась вширь. У Котласа через нее переброшен величественный мост. Было около полуночи. В сторону моста бежала огнен­ная змейка поезда. Возле пристани стояли морские грузовые суда.

Ночевать, за отсутствием гостиницы, пришлось в красном уголке котласского дебаркадера. Из Котласа пароходом я по­пал в Сольвычегодск, маленький тихий полугород-полудерев­ню, в которой сохранилось два собора из нескольких де­сятков, уничтоженных во время культурной революции. Соль­вычегодск был вотчиной Строгановых, удельных владельцев русского Севера. От них денежно зависели Иван Грозный и другие цари. Оттуда была снаряжена экспедиция Ермака, окончившего жизнь возле Павлодара.

Особой достопримечательностью Сольчевыгодска был еще не закрытый дом-музей Сталина, который был здесь в ссылке в 1909-1911 гг.

Музей помещался в доме, хозяйка которого, по словам экскурсовода, в 1937 году уехала к сыну в Ленинград, где умерла

в 1941 году.

Изучая книгу отзывов, я заметил, как в последние годы жизни Сталина стало местным обычаем приходить в музей и оставлять восторженные отзывы. В дни после смерти Стали­на местное руководство оставило в книге длиннейшие ри­туальные записи. Впоследствии энтузиазм стал охладевать. Записи стали носить протокольный характер. Особенно ла­коничными они становятся в 1956 году, а 24 июня 1956 года (о чем я записал в отдельную записную книжку без указания имени Сталина) появилась многозначительная надпись:

«С удовлетворением посетил музей и хочется передать сер­дечный привет политссыльному Сталину от политзаключен­ного».

Уж не Юз ли Алешковский побывал в этих местах, воз­вращаясь из Воркуты? Что касается «отъезда» хозяйки к «сы­ну» в памятном 1937 году, можно заметить, что почти все, кто знал молодого Сталина, «разъехались» таким же образом не позже 1937 года.

Из Сольвычегодска я вернулся в Котлас, а оттуда поез­дом уехал в Киров. Около центральной кировской гостиницы толпилась кучка стиляг, с глубокой завистью наблюдавших за посетителями гостиницы.

Если в Тотьме милиционер пришел проверять документы в гостиницу, то в Кирове меня задержали прямо на улице. Слишком я отличался от окружающих: в вельветовой куртке, узких по тому времени брюках и с фотоаппаратом. Замечу, что Киров был закрыт для иностранцев.

Из Кирова я отправился в Муром. Я бывал там уже в 1956 году. Это был центр военной промышленности, в том числе атомной. Муром был одним из самых древних русских горо­дов, и там сохранились церкви 16-го века. Отсюда я соби­рался в Меленки, но решил переночевать в гостинице, чтобы утром пофотографировать. Утром, выбирая точку, удобную для съемки, я издали заметил женщину с авоськой, внима­тельно и, как мне показалось, с осуждением на меня погля­дывавшую. Я отнес это к своей одежде. Сделав снимки, я по­шел на остановку так называемых грузотакси, а попросту — грузовиков, ходивших в Меленки. Не успел я приблизиться, как из-за угла, запыхавшись, выскочили три милиционера с воинственными лицами, и прямо бросились ко мне.

— Документы! — скомандовал старший.

Я достал паспорт, который он недоверчиво стал разгляды­вать на свет, передав его на осмотр остальным.

— Что вы здесь делаете?

— Еду в Меленки.

— Зачем?

Я объяснил.

— Почему фотографируете?

— А что, нельзя?

— С прошлого года можно.

— Ну так что же?

— А вы кто? Художник?

— Инженер.

— А зачем фотографируете?

— Так, интересно.

Им пришлось нехотя отпустить меня.

75

В 1958 году я познакомился с Эрнстом Неизвестным. Он был уже популярен, но подвергался гонениям, и его лишили мастерской. Друзья мои, скульпторы, уступили ему комнату в своем подвале. Эрнст был возбужден: «Буду назло им работать на века! В граните, в бронзе!»

К великому моему огорчению, скульпторы рассорились. Их дружба не пережила барельеф в доме-музее Чайковского в Клину, срубленный по приказу властей. Дима Сидур отде­лился, а Лемпорт и Силис остались в подвале. После этого Сидур приобрел известность как авангардистский иллюстратор и скульптор. Он иллюстрировал Ицхака Мераса, уехав­шего в Израиль, а в 1977 году я видел на центральной пло­щади Касселя скульптуру его работы, и его очень хвалил из­вестный немецкий авангардист Джозеф Бойс.