Пепел Клааса
Шрифт:
Слепян пробыл в Польше недолго. Как сын реабилитированного он получил квартиру в Варшаве, но вскоре уехал во Францию с первой туристской группой. Спустя года два в «Литературной газете» появилась заметка об авантюристе в Париже, выдававшем себя за московского абстракциониста. Не трудно было догадаться, о ком идет речь. Но и для меня железный занавес обнаружил пробоины.
Мне попали в руки «The Brave New World» Хаксли и «1984» Орвелла, про которые я раньше ничего не слышал, хотя много лет спустя узнал, что книга Хаксли была переведена в СССР еще в начале 30-х годов. Я сам считал себя похожим на героя этой книги, открывшего мир цивилизации по томику Шекспира. Орвелл
72
Когда ему выдали сахар и мыло,
Он стал домогаться селедок с крупой.
Типичная пошлость царила
В его голове небольшой.
Я ходил по инстанциям в надежде получить собственное жилье взамен того, которое у нас было отобрано во время войны. Дошел до Комиссии партконтроля. Мое дело попало к члену КПК Фурсову, который работал там с 1939 года. Со священным ужасом шел я по коридору здания ЦК. В приемной Фурсова было две секретарши. Меня попросили подождать. Я ждал четверть часа.
Фурсов сидел, склонившись над столом, и нехотя поднял на меня глаза. Единственное, что было на столе, — газета «Советский спорт». Вот почему мне пришлось ждать!
Раздраженный, видимо, тем, что я не дал ему дочитать газету, Фурсов пробурчал: «Я разбирался в вашем деле. Право на жилплощадь у вас есть только в Минске».
На этом мои хождения по инстанциям по вопросу о жилплощади кончились.
73
Чем же думать?
Чем же жить?
Что же кушать? Что же пить?
Хотя я и продолжал сознавать себя честным коммунистом, не будучи в партии, и у меня не возникало сомнений в марксизме, столкновение с системой приближалось семимильными шагами. Я ненавидел Хрущева, и каждый его шаг, каждое его слово раздражали меня, хотя я и был рад поражению Молотова и Маленкова. Венгерские события, советские угрозы в адрес Израиля и советский роман с Насером меня возмущали, но окончательно не поколебали. Я искал утешения в том, что Кадар ведет умеренную политику, а Имре Надь живет на румынском курорте. Но именно казнь Надя послужила поводом для окончательного разрыва. Я чуть не заплакал, вспомнив чистки и казни в СССР, и в душе у меня все оборвалось.
«Все! Конец!» — сказал я себе.
В душе образовалась пустота. Естественно, что я оказывался во власти стихий, во власти всего, противопоставлявшего себя официальной идеологии. Наиболее сильным было влияние русской культуры. Еврейской культуры как самостоятельного явления — не было. Израиль маячил на горизонте как симпатичное, но провинциальное государство. О его культурном содержании ничего не было известно. Порвав с официальной идеологией, я, естественно, оказался пленником русской культуры, и это был приятный, чарующий плен. Прежде всего я увлекся русской религиозной стариной. Это не было связано с религиозной верой,
Спустя несколько лет образовалась повальная мода на религиозное искусство. Но в 1957 — 1958 гг. она еще только-только зарождалась.
74
И молчаливо Вологда
Свои вздымает купола
В безлюдье площади и парка.
В бидоны бьет — в колокола
Телега с пьяною дояркой.
— Провинция, прости Москву!
Сразу после того, как я внутренне разорвал с системой и ее идеологией, я отправился на русский Север, что воспринималось мною как root searching [27] . Я выбрал маршрут, который позволял ближе соприкоснуться с реальной жизнью. Эта жизнь тотчас же преподнесла урок, когда я оказался в автобусе, следовавшем в Ярославль через Загорск и Ростов. Сосед стал доказывать мне, что в сорок пятом надо было захватить всю Европу, не дав никому опомниться. Один наш солдат, говорил он, стоил взвода американцев. «Какую армию распустили! Обстрелянным ребятам после войны не по себе было».
27
Поиски корней (англ.).
Другой ошибкой, по его словам, было то, что рано выпустили немецких пленных. Человек этот, испытывавший столь сильную ностальгию по войне, когда-то окончил гуманитарный факультет МГУ. И таких было немало.
Приехав в Ярославль, я имел наивность сесть в грязном ресторане «Медведь» за один стол с проституткой лет сорока пяти, толстой и обрюзгшей. К счастью, ко мне подсели ребята с автозавода, один из которых стал убеждать в необходимости нового НЭПа.
В Ярославле я побродил по старым церквам. Все остальное было грязно и некрасиво, включая горожан.
Я сел на поезд, отходивший в Вологду. На станции Данилов в почти пустой вагон вошла шайка, судя по всему, бежавшая от ареста. Один был без ноги, другой без носа, третий однорукий и одноглазый. Их сопровождали две женщины. Одна из них, со шрамом на лбу, смахивала на волчицу. Все были пьяны и грязны.
В Вологде же было очень красиво. Стояла белая ночь, и город был как заколдованный. Аккуратные деревянные дома, обсаженные палисадниками, казались игрушечными.
Днем же прелесть городу придавали бесчисленные аллеи, скверы, парки, преимущественно березовые. Современные, да и старые каменные дома, казались чужеродными. Даже река Вологда была удивительно наивной и простодушной, как, впрочем, и весь город.
Я остановился в гостинице, помещавшейся на дебаркадере. Моим соседом по комнате оказался заведующий отделом рабочих кадров глухого Тотемского райисполкома. От него первого я услышал совершенно иную интерпретацию советской истории 20-х годов, чем было принято в советских учебниках. Советская власть, говорил он, дала после революции землю всем. Крестьянская беднота 20-х годов произошла только из бездельников. Уход крестьян в город тогда прекратился. Более того, начался обратный приток в деревню.