Пепел Предтеч
Шрифт:
Похоже, всё дело было в особенностях моего пси-зрения, которое я звал телекинетическим неспроста. Как и говорил Шут, перекос в сторону грубых воздействий у меня был столь сильным, что моё внимание иной раз можно было ощутить на себе, как ладони, жадно бродящие по всему телу. Ну, в случае прелестных девушек мне даже нечего возразить...
Всё, как есть. Но то, что я попутно при этом «отпихиваю» чужие ментальные щупы — об этом я до сих пор понятия не имел. Век, как говорится, учись.
— Пойдёмте, — между тем, нам в сторону коридора кивнул напарник охранника, приглашая следовать
Пока мы шли, я с пытливым интересом рассматривал интерьеры комнат и кабинетов вдоль коридора. В глаза даже сквозь стеклянные двери бросалась скромность убранства, лишённого множества незаметных по отдельности деталей, призванных создавать уют. Ни тебе настенных часов с картинками, ни красочных кружек, ни календарей на столах — лишь скромные однообразные белые столы и стулья, да бессчётные ряды потухших экранов на них.
Поразмыслив, пока я шёл, я пришёл к мысли, что отсутствие на столах творческого беспорядка скорее настораживало меня, чем удивляло, хотя и было, похоже, лишь следствием принятого подхода к делу.
«Такое чувство, будто им тоже промывали мозги» — подумал я.
Не знаю, насколько эффективна потогонка на рабочем месте, хотя бы её обеспечивал не кнут надсмотрщика, а телепатическое внушение. Это был офис, а не поточная линия на заводе, и трудиться здесь должны были головой. Выходит, внушение не выключало мозги так, как я думал.
Возможно, оно, напротив, вдохновляло к работе?
Как знать, насколько тут глубоко пустил корни контроль над человеческим разумом? Возможно, в этом месте он стал полный и повсеместный, и покрыл собой всех людей? Мне не с чем было сравнить — я ведь даже Вентиляторы видел чуть-чуть.
— Сказано же — суди древо по плодам, — заметил мне Шут.
— Мы пока не знаем его плоды, — возразил я. — Но слабость этого древа уже мне очевидна, Шут. Тот, кто изначально был его частью, не способен что-то в нём поменять. Он навсегда обречён стать его винтиком, и не сможет даже возвысить голос, чтобы что-нибудь поменять.
— Верно. А ведь в механизме этого общества должен быть и водитель. Некто полностью беспристрастный. Свободный от власти над ним других, — вкрадчиво прошептал Шут. — Пусть даже, благожелательной власти, когда подавляются личные пороки, а побуждения становятся чистыми настолько, что идут обществу лишь во благо.
— Ты намекаешь на меня? — рассмеялся я искренне. Шут правда меня развеселил своими претензиями на власть. — Здесь уже есть Пыль-пробуждённые. Они пусть и решают здесь всё. Власть — это ответственность.
— Ты неправ. Власть — это, в первую очередь, наличие обратной связи. Она должна понимать, когда обжигается, или когда делает что-то правильно. Если этого нет, а, судя по тому, что твоим Пыль-пробуждённым тоже прочищают мозги только в путь, как и всем, то... кто здесь правит? Вот это вопрос?
— Мы посмотрим, Шут, —
У меня остался тяжёлый настрой после этой беседы. Как будто вообще имело смысл обсуждать правильность или неправильность этого мира? Шут и вовсе рассуждал так, будто меня однажды могут пустить порулить в кабину водителя. На самом деле, максимум, что я мог сделать — это отправить машину в кювет, и даже в таком случае, общественный механизм имеет слишком большую инерцию, чтобы какой-то винтик мог что-нибудь в нём поменять.
«Даже если ему сильно захочется» — мрачно подумал я.
Чтобы отвлечься, я снова посмотрел по сторонам, любуясь незнакомым мне местом.
Зал с фонтаном напоминал мне всё более вестибюль — там гостей тепло встречала атмосфера красоты и радушия Весты — богини-хранительницы домашнего очага, чьи ласковые ладони направляли гостей в разные крылья и на этажи здания. Разительное отличие от спартанской обстановки комнат и кабинетов, как будто красота всего этого места собралась тут, позабыв прочее.
— Vestibulum , — изрёк задумчиво Шут. — Заранее можно угадать, что вестибюль обозначатся здесь иным словом, ведь им пришлось изобретать его заново, утратив контекст. Вряд ли им знакома была богиня Веста.
— Вряд ли, — кивнул я, размышляя над тем, как много могло быть утрачено здесь навсегда.
— Интересно, как много или мало они знают... знаком ли им, вообще, Бог? Как ты полагаешь, Антон?
— Как концепция, быть может, и да, — сказал я. — Но сомневаюсь, что среди первых людей здесь нашёлся хотя бы один верующий.
— Но всё, что не делается, всё к лучшему? — спросил Шут. — И если случилось так, что Бог был нами забыт — это тоже случилось к лучшему тогда, не так ли?
— Играть в адвоката Бога пытались многие ещё до меня, Шут, — проворчал я. — Если ты любишь беседы, то скажу так — это «проблема зла». Если Бог есть, и он — всеблаг и всемогущ, то почему он дозволяет зло, или в широком смысле — несовершенство творения? Выходит, он либо не всеблаг, либо не всемогущ. Либо его нет.
— Верно, — усмехнулся Шут. — Но ты забыл ещё один вариант, Антон.
— Какой?
— Такой, что человек слишком много о себе возомнил, раз взялся за окончательное решение вопроса, что здесь — добро, зло или что есть несовершенство творения. Всё работает, как оно должно, и пред нами лежит лучший из возможных миров, — безапелляционно заявил Шут. — Кушай, и не обляпайся — и не капризничай. И если тебе кажется, что страданий в нём слишком много — то лучше об этом, всё-таки, помолчать и не лицемерить. Кому страданий выпало и правда, достаточно — те молчат в могиле уже давно.