Пепел Предтеч
Шрифт:
***
Это было похоже на то, как будто моё сознание отключили, словно электроприбор, а затем снова включили в сеть. Тьма без мыслей, память о которой у меня не осталась, и резкий свет, вновь бьющий в глаза.
Я — Антон Захаров, человек из двадцать первого века. И я вернулся назад.
— Ты... это же — ты, — лицо Михаила, Пыль-пробуждённого, было искажено ни с чем не сравнимым изумлением. Он смотрел мне в глаза, и непонимающе бормотал. — Но...
Я устало закрыл глаза, снова переживая тот миг, когда я вернулся. И в этот раз, он чем-то напоминал мне тот, когда я очнулся в этом мире впервые — спустя шесть сотен лет, с памятью человека двадцать первого века. Словно самосознание возвращалось ко мне не сразу, а по частям — постепенно загружаясь из иного источника, удалённого от бренного моего тела.
«Стереть мне память никому не под силу» — я осознал с каким-то холодком в груди. Она просто находится не во мне. Не в этом теле.
Пыль-пробуждённый делал всё верно, и от моей прежней личности остался всего лишь остов, и она отправилась в плавание по реке Лете на веки вечные. И тогда, когда я стал чистым листом, на котором псион уже чертил новые смыслы — я вернулся. Вернулся оттуда же, откуда приходили ко мне видения моих предков.
Это было, будто момент осознания. Я вспомнил, что я — не человек.
Я — память о нём. Память о предке, запертая в теле наследника. Память, что обрела свою волю и личность. Личность, что взяла в свои руки бразды, овладев телом носителя, как своим.
Стереть эту память — это всё равно, что пытаться вычерпать решетом воду. Сколько её не стирай — я приду вновь, поскольку моя память хранится в псионической сети, недоступной для чужой власти. Можно сколько угодно очищать в моём мозге нейроны — они заполнятся вновь информацией, идущей извне.
— Этого... не может быть, — замотал головой Михаил, отступая от меня назад, будто в суеверном страхе. — Я же стёр тебя. Стёр!
Почему-то изнутри меня поднималось странное веселье. Смеялся даже не я — Антон. Смеялся внутри меня кто-то другой. Шут? Нет. Смеялся Антон, но немного иной — более старый, проживший своё.
— Ты действительно стёр меня, Михаил, — безмолвно ответил я, не пошевелив при этом губами. — И я вернулся, путешествуя памятью сквозь пустоту. Можешь собой гордиться — до тебя это не удавалось ещё никому. Ты — лучший телепат из всех, что я до этого видел.
— Но... как? — пробормотал он, продолжая разглядывать меня в некоем страхе, будто я правда мог сейчас от него защититься. Но мои руки и ноги были всё так же скованы, а тело не слушалось волевых повелений.
Я с трудом сфокусировал на нём взгляд, пытаясь что-нибудь разглядеть сквозь плотную пелену, и внезапно вздрогнул, как от укола в затылок. Я осознал, что я где-то уже видел его — Пыль-пробуждённого с голубыми глазами, и зачёсанными назад русыми волосами. Михаила Захарова, псиона неопределённого возраста, который сбился уже даже со счёта, сколько ему было лет...
***
Далёкое прошлое
— Библейские сюжеты окружают нас даже сейчас, Миша, ты не находишь? —
Старость не радость. Я уже давно говорил, и утомился. Разговор ни о чём — привычный для меня разговор, который успокаивал и будоражил воспоминания.
Напротив меня сидел мой пра-правнук. И я... никогда бы не мог подумать, что однажды доживу до того, чтобы так вести беседу со своим настолько далёким предком. Но Михаил был любопытен — ему всегда было интересно, как жили мы, люди, прежде чем оказались заперты в инопланетном артефакте, что принёс на спине Червь.
— Ты так любишь об этом поговорить, дед, — Михаил устало усмехнулся, и почесал задумчиво гладко выбритый подбородок. Его кожа была бледной и не знала лучей тёплого солнца. Длинные русые волосы вились в беспорядке и ниспадали на плечи. Но голубые глаза смотрели на прадеда внимательно и серьёзно. — И ты часто повторяешь это загадочное слово «библейский» — так почему бы не вспомнить, что было написано в этой книге, и не переписать её мне, раз уж она так ценна?
Я только вздохнул.
— Это очень... сложно. Я объяснял уже, почему мы можем дать лишь приблизительный пересказ. И то, лишь по тем вещам, что ещё помним. Но... как всё передать слово в слово? Переписать? Это невозможно, Миша. Мне очень жаль. Мы многое потеряли... и не сможем вам этого уже передать.
Вдруг его собеседник чуть улыбнулся, и заговорил.
— И вот нашли большое поле: есть разгуляться где на воле! Построили редут. У наших ушки на макушке! Чуть утро осветило пушки. И леса синие верхушки — французы тут как тут, — закончил Михаил, и заметил. — Я отлично понимаю, почему некоторые вещи нет смысла пересказывать. Они должны звучать строго так, как автор их написал.
— Лермонтов, — горячо и обрадованно я закивал. — Надо же, кто-то запомнил! Это же... просто чудо. Стихотворение «Бородино»! Проклятье, как я жалею, что у нас на планшетах было так мало книг!
— Библейский сюжет, дедушка, — нетерпеливо напомнил мне Михаил. — Ты так и не пояснил, о чём ты сейчас толкуешь. Что за сюжет-то? Давай, колись. Что в нашей жизни есть такого из этой Библии?
— Да всё, чего не коснись! — я крякнул, с трудом собираясь с мыслями. — Так было даже в старом мире, если начистоту. Только никто не заметил, пока поздно не стало. Про Вавилонскую башню я тебе рассказывал. Пытались достичь неба и построить рай на Земле — но строители размежевались, потому что говорили на разных языках. Кончилось всё сначала всеобщей войной, а потом сверху нас отполировало Червём.
— Чёрт, дед. Это уже слишком сложно. Давай что-нибудь уже ближе к нашим делам! — взмолился Михаил.
— Но ты всё равно записываешь? — вдруг удивился я, заметив в руках внука бумагу. Он и впрямь делал за мною заметки.
— Слово в слово, — подтвердил он. — Потом, возможно, смогу понять, о чём речь. А пока что записываю. Продолжай, пожалуйста.
— Мда, — я польщённо крякнул, и заставил себя задуматься над тем, что действительно будет к нам близко из библейских сюжетов. И... беспомощно забормотал. — Э-э-э, выходит, что вообще всё, Миша. Содом и Гоморра остались на Земле, ну и слава Богу. Не буду об этом, пожалуй, упоминать вообще...