Пепел
Шрифт:
Не скоро, очень не скоро прочитали нам командиры декрет первого консула о том, что мы переходим на службу к французской республике. Мы разделились на два легиона. Первый, состоявший из семи батальонов пехоты и одного артиллерий, перешел под команду нашего генерал-поручика и был присоединен к итальянским армиям, а второй, состоявший из четырех батальонов пехоты, одного кавалерийского полка и двух рот конной артиллерии, под командой Князевича, перешел в прирейнскую армию. Вскоре в нашем первом легионе насчитывалось шесть тысяч человек. Из Марселя мы двинулись в окрестности Мантуи, под команду старика Массена.
Год девятый! [412] Австрийцы отброшены за Минчо. Часть нашего легиона пошла в область Пескьеры, а я со вторым легионом под Мантую. Удивительная судьба! Вы только подумайте, паны братья: мы пришли в те самые ущелья, в те самые гнилые окопы и одетые камнем рвы, которые уже были политы кровью наших братьев. Мы получили возможность отплатить сторицей за подлую измену седьмого года, за секретный параграф Крайя… В рядах
Когда мы вытянулись цепью на четверть мили, а белые войска должны были выходить из стен крепости, все солдаты, как один человек, стиснули зубы и впились в ворота налитыми кровью глазами. Здесь стояли те, которым на этом месте было нанесено бесчестие. Миг один – и они, как ястребы, кинутся на изнуренный болезнями и бессильный гарнизон. Ружье к ноге, но глаза дышат смертью… И вдруг, как по команде, перед рядами встали господа офицеры и обратились к войскам с краткой речью… В самом деле, стыд это был бы и позор для незапятнанной рыцарской чести, если бы мы стали марать руки и жалко и подло мстить. Не ложными клятвами, не расправой со слабым, не дружбой с шайкой разбойников борется поляк. Честь солдата велит одинаково твердо и непоколебимо держаться с врагом и в беде и в минуту победы.
412
Год девятый… – Девятый год революционного календаря. Речь идет о французском наступлении в конце 1800 года. После битвы у Маренго (14 июня 1800 г.) заключено было пятимесячное перемирие и австрийские войска отошли за реку Минчо. В ноябре возобновились военные действия. Французская армия под командованием генерала Брюна форсировала Минчо и Адидже, взяла Верону и заставила австрийцев отступить. В Тревизо (16 января 1801 г.) подписано было с австрийским командующим генералом Бельгардом перемирие, согласно которому крепости Мантуя, Пескиера и Леньяно должны были быть сданы французам, а австрийские гарнизоны могли свободно уйти.
Солдаты легиона не воспротивились своим командирам. Мы стояли стройными рядами, когда неприятель стал выходить через крепость из города. Только наш генерал потребовал, чтобы австрийские солдаты шли не церемониальным, а форсированным маршем. И вот, когда они шли так, без знамен, скорым-скорым шагом, из рядов их то и дело выступали солдаты поляки, ломали оружие на глазах у командиров и переходили в нашу колонну.
Последняя была это для нас прекрасная минута. Мир в Люневиле! [413] Приуныли мы… Видим, что поблек и облетает последний цветок надежды. А ведь казалось, что мы уже у ворот Вены… Второй легион получил приказ направиться с берегов Рейна в Тоскану, которая получила название королевства Этрурии. Сбросили мундир генерал Князевич и его самые горячие офицеры. Сокольницкий тремя путями повел легион через Швейцарию к месту назначения. Шесть с половиной тысяч нас занимало Модену и Реджо.
413
Мир в Люневиле. – В феврале 1801 года между Францией и Австрией заключен был мир в Люневиле (город в западной части Франции), по которому к Франции отходила Бельгия и левый берег Рейна. Австрия сохраняла право на Венецию, Истрию и Далмацию. Герцогство Моденское присоединялось к Цизальпинской республике, Тосканское герцогство преобразовывалось в королевство Этрурию. Для польских политических кругов, для легионеров люневильский мир означал горькое разочарование. Окончательно рухнула надежда на разгром Австрии и восстановление Польши. Многие офицеры легионов ушли в отставку. Сами легионы потеряли в глазах Наполеона свою политическую значимость и через некоторое время были преобразованы в части французской регулярной армии.
Никто не знал теперь, что будет дальше. То говорили, будто мы пойдем на службу к королю Этрурии, то в цизальпинскую армию. Струхнул народ. Началось дезертирство, беспорядок в армии. Знающие люди поговаривали, будто с нами поступят так же, как некий Фриц Великий поступил с наемными войсками после Семилетней войны. Никто толком не знал, что это за Фриц такой и как он поступил с этими войсками, поэтому народ еще больше боялся. Тут-то и родился план обороны…
Один наш крепкий батальон стоял в Мантуе и был самой сильной частью гарнизона План заключался в том, чтобы завладеть воротами Праделли, где в крепостные рвы было пролито столько нашей крови, и пропустить через них вторую дивизию под командованием Сокольницкого. В это самое время кавалерийский полк должен был завладеть Пескиерой и всей линией сильных, неприступных позиций на Минчо. Тогда предполагалось выпустить гарнизон и вступить в переговоры с французской республикой. Таков был план Фишера. Собрали на совет офицеров, по нескольку человек от каждого батальона. Все в один голос заявили, что согласны, и с жаром выразили готовность выполнить план. Но воспротивился сам генерал. Он подал другую мысль. Выйдем, говорил он, тайно из Модены в Отранто, захватим суда, сядем на них и поплывем в боевом порядке на Корфу, Кефаллинию и другие острова, которые составляют республику семи островов Ионического моря. Там он советовал овладеть сильными позициями, объявить острова независимыми, остаться в качестве их армии и ждать до времени. С этим планом генерал Домбровский отправился к первому консулу.
В то время как в наших частях зрели такие замыслы, из главной квартиры прибыл в Модену генерал Виньоль [414]
414
ВиньольМартин (1763–1824) – французский генерал. В 1796 году – в Италии, бригадный генерал; в 1801 году организует армию Цизальпинской республики.
После того как все это случилось, третьей полубригаде задержали за несколько месяцев жалованье; а когда из-за крайней нужды офицеры не могли никуда уйти, вышли пятая и шестьдесят восьмая полубригады, которые были приведены в боевую готовность и получили приказ в случае сопротивления с нашей стороны применить оружие. Обе эти полубригады окружили нас численно превосходящими силами и под дулами пушек принудили в Ливорно погрузиться на фрегаты.
– И куда же? – прошептал Цедро.
– Куда? Сначала говорили, будто бы в Тулон, а потом сказали правду.
– На Антильские острова? – пробормотал Трепка.
– Да, паны братья.
– Вы так похваляетесь своей честью, а вас с оружием в руках…
– С оружием в руках…
– Надо было умереть, а не идти по принуждению.
– Легко слово молвится, да не легко дело делается… Нас и тогда не оставляла надежда. Мы говорили: «Погибла нас тысяча, погибла другая, и третья погибнет, а мы все-таки выстоим!» Не десятая, так двенадцатая тысяча, а все же вернется домой. Великий полководец дал слово. А солдат слово вождя высоко ценит. «Только, видно, – говорили мы тогда, – не пришел еще черед этой последней тысячи». А господа офицеры! Вот послушайте с сердцем открытым и подумайте…
Господа офицеры нашей полубригады хоть и видели, что их ждет, однако не хотели тайком уходить со службы, не хотели в тяжкую годину бросить солдат, с которыми они сражались в боях, с которыми исходили горы и долы. Ни один не покинул Ливорно, чтобы спасти свою жизнь, хоть и можно было это сделать.
Они дали слово чести поляка разделить с братьями участь. Правда, потом я слыхал, что по дороге в Геную, когда наши офицеры шли вместе с нами, чтобы погрузиться на корабли, один офицер окружил их эскадронами французской кавалерии, чтобы никто не смог спастись бегством. По его доносу офицеры были также заподозрены в заговоре и бунте, что ускорило приказ о погрузке на корабли. Когда военные фрегаты отплыли от берега Генуэзского залива, он остался на берегу. Это был первый и последний случай предательства в легионах.
– Расскажите, сударь, что же было с вами, – попросил Цедро.
– Я был в сто тринадцатой полубригаде, которая тринадцатого июня поднялась в Ливорно на палубу фрегата. Зря генерал Риво [415] с пехотой, артиллерией и конницей окружил нас и теснил к порту, в этом не было надобности. В полном порядке остановились мы на каменной пристани. В строю ожидали шлюпок. Порыв отчаяния овладел нами, как буря. Та неистовая буря, которая в этот день поднялась на море! Помню… За тихой бухтой из черной бездны хлещет белая пена, заливая холодную стену, одинокий каменный мол, уходящий на юге в море. Небо днем черно, как в полночь, а в нем недалеко, кажется тут же, совсем близко, маячит угрюмая скала Капраи. Маяк поблескивает на ней раз за разом, раз за разом, словно тягостный сигнал тревоги. Птицы с криком кружат в свинцовом небе. Как молния падают они в седые буруны, в жестокую бездну, в пену, которая сечет и обжигает их, – и снова взвиваются на крыльях ввысь, пока не исчезнут в небе. У ног твоих между камнями море рыдает и стонет. Как оно ревет! Как шумит!
415
Риво Жан(1755–1803) – французский генерал. С 1800 года – в составе французских войск в Италии.
На самом конце мола стоит домик сторожа. Кажется, он присел и выжидает. Выгнул спину, прикрылся мохом каменной кровельки – и терпит невыносимую муку. Вот с разбега ударилась об него волна справа, издалека, с Эльбы или Корсики, налетел вал, как дикий, разгоряченный скакун… В порту ветер потише. Только покачивает наши корветы. Надувает, натягивает нижние паруса, так что снасти гудят и свистят. Верхние паруса все свернуты. Большой парус, который моряки называют grand wual de rnizen, [416] иногда только вздуется, словно попробует свою богатырскую силу.
416
Искаженное французское: grande voile de misaine – большой парус фок-мачты.