Пепел
Шрифт:
Иначе протекала затяжная болезнь. Солдат в походе вдруг чувствовал удар, точно его прострелила пуля. Старые солдаты не раз клялись, что они ранены, хотя кругом было тихо и нигде не было видно противника. Сразу же наступала такая сильная слабость, что солдат иногда терял сознание. Руки и ноги болели, как при переломе. Больного бил озноб. У него начинало ужасно ломить голову, потом суставы и поясницу. Несчастный слышал, как стучит у него в висках, глаза выходили из орбит и останавливались. Охваченный ужасным страхом, больной метался в дикой, непонятной тоске. Нет нигде облегчения, дыхание учащенное, точно негр придавил тебе коленом грудь. На второй день лицо отекало и начинало краснеть, как у пьяного. В голове мутилось, а сон бежал за океан. Быстро желтела кожа, и белки глаз становились как шафран. На третий день больному казалось, что все прошло, что ему лучше. Он чувствовал себя бодрее, ровнее дышал. И вдруг изо рта, из носу, из ушей, а иногда прямо через кожу на шее и щеках начинала медленно
Однажды из океана в гавань Кап-Франсе зашел пассажирский корабль. Подавленный, разбитый, я сидел тогда на морском берегу. Год уже мы воевали на острове. Я был ранен в ногу и лечил ее, засыпая рану мелко натертым порохом и заливая самым крепким вином, а иногда просто морской водой. Негритянская пуля содрала у меня большой кусок мяса, раздробила и размозжила кость. Вся нога распухла, как колода, поэтому начальство позволило мне сидеть и отлеживаться на берегу. Сидело это нас человек десять – двенадцать, всё калеки, и говорили про наш остров. Осточертел он нам, нажились мы, дальше некуда. Как расскажет кто-нибудь историю, так одна другой лучше, сам черт такого не выдумает. И в чем только у нас душа держится! Все едино нам – жить так жить, помирать – так помирать. Пощадить ли жизнь человека, прикончить ли его – дело одной минуты. Не задумаемся, да и потом ни чуточки не пожалеем.
Пригнали волны к берегу корабль издалека. Паруса у него на реях висели в три ряда один над другим. Черные они были, мокрые, дырявые, как лохмотья на разбойнике. Ветер иногда надувал их, и судно уходило тогда в море; а то вдруг средние паруса начинали болтаться и повисали, и судно возвращалось к нам, беспомощное, как пробка на волнах. К нему на пироге из пробкового дуба подплыл негритенок из порта и вскарабкался, как обезьяна, по снастям на палубу. Смотрим, шагнул он вперед раз, другой – и вдруг как кинется стремглав вниз! Бух в лодку – и за весла! Только в глазах у нас замелькало. Выскочил на берег… Смотрим, посерел от страха. Глаза бегают, бегают, лицо дрожит, колени друг о дружку стучат. Только когда мы пригрозили ему, что получит пулю в лоб, если не заговорит, он невнятно рассказал, что видел на корабле. Весь экипаж, капитан, рулевой, пассажиры, все до последнего матроса, до последнего живого существа перемерли от желтой лихорадки и вповалку лежат на палубе. Смотрели мы издали на это пловучее кладбище и посмеивались.
– Эх, красавец кораблик! – говорили мы, – такой тебе дурацкий конец пришел!
Волны были тихие и ласковые, какими они часто бывают утром в погожий осенний день. Прилив только начал подгонять их розовой веткой, чтобы поплясали они вокруг камней, торчавших у берега, чтобы с плеском забились о каменные опоры. Каждая новая волна бросала нам под ноги свой незабываемый всплеск, в котором слышалось что-то знакомое, словно голос быстрого ветра в подляшском лесу. Вслед за нею сразу же налетала другая, а там неслась третья. Голоса их сливались, обнимались, сплетались и звенели над нашими головами, словно далекие колокола в подляшском костеле. На этих лазурных волнах, лазурных или серебристо-белых, заклятый корабль подплыл к нам так близко, что мы могли заглянуть на его палубу. Шлюпка, зацепившись, билась о борт, стучала и хлопала. Ветер надувал по временам повисший флаг. Корабль поворачивался к нам то правым, то левым бортом, то вдруг начинал кружиться, накреняясь так, словно непременно хотел показать нам свою палубу и желтые, распухшие трупы, которые катались по ней. Мы смеялись над ним и над трупами. Ветер подул сильнее. И кораблик вдруг взял и взбесился от злости! Надул паруса, накренился, покружился со свистом и ушел в океан. Мы видели, как он становился все меньше и меньше, чернел и таял, как окутался синей мглой и пропал.
– Ступай других пугать, болван! – кричали мы ему вслед. – Другие пусть понюхают, как смердят твои трупы! Нас тут трупами не удивишь…
Не хватает слов, чтобы передать вам, какой беспорядок царил во французских войсках. Всего треть солдат держалась на ногах. Все недовольные, оборванные, унылые, только и ждали минуты, когда их настигнет смерть. Одни предавались самому отчаянному разврату, своевольничали и творили неслыханные беззакония, кутили, пьянствовали, пускали в ход штыки, грабили жителей, насиловали женщин, ночи проводили с креолками, негритянками, мулатками; другие готовились к смерти, изнуряя себя постом, ночи напролет лежали ниц на земле у своей постели. Госпитали были переполнены, больные валялись на полу без присмотра, без помощи, без перевязок. Дисциплина пошла прахом, от субординации не осталось и следа. Последний рядовой чувствовал себя равным командиру. Никто уже не думал ни о победе, ни о славе. Сердца стали каменными, души разбойничьими. Штык стал высшим законом. Все только позорно и подло трусили, либо еще безобразней распутничали.
Была все же одна душа, не знавшая тревоги… Полина Бонапарт, сестра первого консула, жена генерального
Ах, остров, остров!
Ты показался нам раем земным, когда мы увидели издали твою красивую гору Цибао, покрытую пиниями и пахнущую хвоей. С этой горы бежали твои чудные реки – Нейра, Артибонит, Юна с чистой, как граненый хрусталь, водой. Влажным теплом веяло на нас от низких саванн, от пальмовых рощ… Какие невиданно буйные травы покрывали сырые берега, изрезанные морскими волнами. Мы не могли насладиться зрелищем розовоперых фламинго; похожие на летающие цветы, они гонялись у берегов заливов за рыбами, оживляя однообразную прибрежную низменность. Когда мы ступили на эту землю, мы не могли оторвать глаз от веерных и стрельчатых пальм, которые растут там шумными рощами и лесами, от папоротников – высоких, как наша сосна или ель. Мы шли в первый город по широким аллеям, обсаженным апельсинами, лимонами и бразильским деревом. Насколько хватает глаз, всюду виднелись деревья какао, фиги, плантации сахарного тростника, табака, риса, проса, кукурузы.
Но скоро нас постигло ужасное разочарование. Приморские саванны лежат так низко, что уровень их не выше уровня отмелей заливов. Они поросли маниллой, похожей на розмарин. В период дождей их заливает водой, а дожди там идут главным образом после рождества. Во время разлива рек крабы, ящерицы и прочие гады издыхают и гниют, залитые водой в норах и под пнями. Таким образом, в зимнюю пору на побережье образуется сплошное безграничное болото со множеством бездонных окон, трясина, над которой поднимаются смрадные испарения… Комары, которых называют москитами, жалят так, что на месте укуса образуется гнойник и вскакивает волдырь, как при ожоге кипятком. А каково же весной, когда знойное солнце начинает пронизывать воздух огненными своими лучами! Парит так, что кажется наступает светопреставление. На людей нападает подкожный клещ, который называется «szik», он откладывает под ногтями мешочек с зародышем, а за сутки этот мешочек разрастается в опухоль величиной с лесной орех. Волком взвоешь! Боль страшная, а потом часто гангрена и смерть. Крылатые муравьи ползают по стенам, по столам и жалят людей. Заползут к тебе в постель – так хоть умираешь от усталости после целодневного похода, встанешь и побежишь на улицу! Потом мы немного научились справляться с ними, но первое время страх как мучились. Потом уж мы ложились спать только в шалашах, где доска красного дерева заменяла стол, постель была из. сырой кожи буйвола, подвешенной на столбах, и всю ночь, чтобы отгонять комаров, дымились гнилые пни.
Эх ночи, ночи!
Нередко, бывало, уж и ветер давно дует с суши, ночь поздняя, а ты уснуть не можешь. Дремлешь как будто, а сквозь сон слышишь лягушки квакают, точь-в-точь как у нас в душную и короткую июльскую ночь,… Полевой сверчок трещит…
Проносились такие страшные бури, что их человеческим языком не опишешь. В перевитых лианами лесах они валили деревья так, что получались просеки на целые версты, лес полегал, как рожь после ливня. Зверь убегал в безумном страхе, а страшный вихрь уносил в океан и швырял в воду целые стаи птиц. Человек, привыкший к пшенной и гречневой каше, мог есть вволю апельсинов, ананасов, абрикосов, коричных яблок, гранатов, мог таскать на плантациях сколько угодно желто-розовых бананов и фисташек… Но наш солдат и этого не делал. В первый день после высадки мы получили лепешки из маниоко, которые называются там kasaw, и жили ими до конца – они напоминали нам свой ситный хлеб.
А сколько сражений, сколько походов, стычек, смертельных боев! С первой минуты до последней…
Первый батальон, под командой негра, генерала Клерво, [422] присоединенный к негритянским полубригадам, уже через восемь часов после высадки двинулся в бой. Но негритянский генерал изменил нашим и со всем своим черным войском перешел на сторону повстанцев. Поляки, под командой капитана Водзинского, забаррикадировались в церкви и мужественно сопротивлялись натиску врага, но, потеряв больше сотни солдат, вырвались из западни и ушли в крепость Кап-Франсе. Только благодаря полякам город был спасен от нашествия и уничтожения. Но, сражаясь в Кап-Франсе, первый батальон заразился лихорадкой. Из тысячи человек, вошедших в город, через месяц осталось немногим больше восьмидесяти.
422
КлервоАвгустин – адъютант Туссена; мулат, принадлежал к сторонникам соглашения с Леклерком, но после ареста Туссена в ночь с 13 на 14 сентября 1802 года перешел на сторону восставших негров.