Пепел
Шрифт:
– Сердце разрывается…
– Зато другим наука…
– Иначе с ними не справишься, того гляди все бросятся за Пилицу, работать никто не захочет.
– Что верно, то верно! У моего парнишки тоже вон пушок на верхней губе пробивается. Сердце ноет, как подумаешь. Вон стоит, глядит… Постой, погляди! Расхочется, как увидишь да понюхаешь, чем это пахнет!
– Говорили, будто они шли между кордонами, как я с вами, сударыня, между лотками на Клепарском рынке.
– Да разве они что-нибудь соображают! Совсем полоумные!
– Это все бесшабашная
– Едут, едут! – раздалось в толпе.
– Кто едет?
– Драгуны едут! Конница! Зеленые драгуны Левенштейна!
– Белые драгуны за ними!
– Гессенские драгуны!
– Карабинеры за ними!
– Белые альтганы за ними!
– Барабаны бьют… Слышите… По покойнику!
– Что это?
– Перезвон по покойнику!
– Перезвон, перезвон!
На Славковской улице раздался глухой и низкий барабанный бой, и народ шарахнулся от этих жутких звуков. Гомон любопытной толпы становился все громче, все сильней – казалось, он заглушит барабанный бой. Нечто неописуемое, от чего словно железным обручем сжималось сердце, было в этих все более и более возбужденных и как будто радостных криках толпы. Подталкиваемые и увлекаемые ею, Цедро и Ольбромский шли, вернее текли вместе с массой, устремив глаза на голый желтый столб с поперечной перекладиной. Вдали, в темном зеве улиц, за опустевшими площадями, в придавленной груди города раздался одинокий медный голос колокола.
Толпа хлынула с улиц и, взобравшись на валы, усеяла развалины каменных стен. Звеня подковами, сбруей и оружием, медленно двигалась конница. За ней посреди улицы шла пехота. Мерно и неустанно били барабаны, словно взволнованное сердце толпы. Неожиданно над морем голов показались три фигуры. Три бледные тени. Руки у них были связаны за спиной, шеи обнажены… Они смело вышли вперед…
Толпа смолкла, съежилась, замерла и застыла. Барабанный бой тоже сразу оборвался. Гробовая тишина. Не смолк только одинокий колокол.
Издали донесся чей-то голос, похожий на детский лепет, голос странный и жуткий, смешной в этой огромной толпе. Долго звучал он, и слова сливались в хаос непонятных звуков… Но вот он стих.
Тогда на помосте эшафота появилась четвертая фигура. Приглушенный вздох пробежал по толпе. В страхе и трепете всколыхнулось море голов.
Человек подошел к приговоренным и развязал руки первому. Потом он взял его за руку и свел с помоста.
Толпа вздохнула. Тихий шепот, словно шелест листвы в березовой чаще перед грозой, пробежал из конца в конец площади:
– Высекерский, Высекерский, Высекерский…
Палач снова медленно поднялся по ступеням. В мертвой тишине слышно было только, как недавно сбитые ступени скрипят под его тяжелыми шагами. Он развязал руки второму приговоренному и тоже свел его вниз.
Толпа громче, радостнее зашумела:
– Баум, Баум…
Море голов дрогнуло, и из уст в уста понеслась радостная весть:
– Слава богу!
–
– В солдаты отдали!
– Навсегда!
– Под ружье!
– Помиловали!
– Помиловали, помиловали!
Палач в третий раз взошел на помост и спокойно стал натягивать на ручищи красные перчатки.
Третий приговоренный стоял неподвижно. Голова его была поднята вверх. Черная грива длинных волос ниспадала на обнаженную шею. Белел лоб. Застывшие глаза, словно две глубокие ямы, смотрели на толпу.
– Вот он, виновник!.. – пронесся по толпе шепот.
– Он тех подговорил.
– Он увел их из родительского дома.
– Он оказал сопротивление в поле.
– Он молчал на суде.
– Вот он, виновник!
Палач мягкими шагами подошел к осужденному. Еще больше обнажил шею. Ловким движением накинул петлю.
Веревка вдруг натянулась.
Не успела толпа опомниться, вздохнуть и протереть глаза, как незнакомец повис уже на крюке. Ноги его подогнулись в коленях, пятки сдвинулись и медленно стали подниматься вверх. Палач мягким движением придержал тело и с силой дернул его за руки вниз. Потом он быстро снял перчатки и бросил их на эшафот.
Яз
Старые друзья и родственники Щепана Трепки помогли Кшиштофу и его товарищу получить паспорта в Вену, куда оба они спешили якобы на карнавал. Задачу облегчили частые поездки Кшиштофа в придунайскую столицу, что явствовало из виз на старых паспортах, безукоризненная лояльность его отца и некоторые другие обстоятельства. Несколько сложнее обстояло дело с паспортом Ольбромского; но и эти затруднения удалось преодолеть, вернее – обойти. Рафал носил теперь другую фамилию. Оба друга запаслись дорожными костюмами из темно-зеленого сукна, так как знали, что такое сукно трудно достать в «польском краю» за Вислой и Пилицей. Они наняли сани до первого привала, который, по тонко обдуманному плану, предполагалось сделать на берегу Вислы, в имении Яз, и в канун сочельника тронулись в путь.
Лица, помогавшие им, наметили несколько пунктов на реке, где можно было перейти границу. Одно из первых мест в этом списке занимал Яз, имение камергера Оловского. Обоим заговорщикам было совершенно безразлично, в каком месте им придется переправляться через реку; но тут вдруг Рафал услыхал случайно от одного модного щеголя, родственника Трепки, что жена пана Оловского – урожденная княжна Гинтулт, одна из сестер князя Яна Гинтулта из Грудно. Это его немного взволновало. Как ни в чем не бывало, не оказывая на Кшиштофа давления, он повел дело так, что было решено прежде всего ехать в Яз и прежде всего испробовать этот путь. Рафалу было все равно, которую из княжен он может там встретить, но любопытство, смутное желание посмотреть на лицо, которое он давно не видел… Оба приятеля выглядели щеголями в своих якобы самых модных в Вене фраках и узких, с пряжками, панталонах, которым недоставало только галунов и кантов, чтобы превратиться в артиллерийские мундиры.